А.А.Ливеровский

[Задоров]

Обращаюсь ко всем форумчанам и гостям сайта. У кого есть отсканированные рассказы и статьи А.А.Ливеровского,пожалуйста выкладывайте.

http://www.kaliningrad-fishing.ru/hunte ... -0512.html

Рождение гончей



Каждый день рано-рано утром мы уходим с Шолкой гулять. Первое время маленькая вставала с подстилки неохотно, долго потягивалась, отойдя от дома, оглядывалась - не вернуться ли на теплую постель. Теперь - много ли времени прошло - повзрослела, вскакивает охотно, радуется безмерно, пегим чертиком прыгает по зеленой траве, нагнешься - в губы норовит лизнуть. "Гулять" - теперь понятное, веселое слово.

Имя моей собачки Шелонь - перенял от отца обычай называть выжловок именами рек - заранее знал, что в семье полное имя не удержится, переиначат обязательно, вот и получилась Шолка. Привыкли все, и она отзывается. Даже подходит имя - шерсть-то у щенка совсем шелковая, мягкая.

На первых прогулках - с неделю - Шолка не отходила ни на шаг, потом начала отбегать и вновь прилипала к ногам как только мы приходили в лес. Еще через неделю и этот страх прошел, и начала моя спутница все чаще и чаще пропадать из глаз.

Надо ли говорить, как быстро проходят летние дни? Удивляться приходится - ну совсем недавно, кажемся, чуть не на той неделе, нашли первую спелую земляничину, а сегодня уже и черника поспела, а за ужином первый раз зажгли свет. Так все стремительно! И выжловка моя растет стремительно: не помещается уже на подстилке - ноги торчат, длиннющие, не может уже пробежать под стулом - надо нагибаться, мисочку алюминиевую пришлось сменить - купить вдвое большую. По лесу скачет быстро, уходит далеко, но не теряется: постоянно слышу за спиной быстрый поскок - Шолка обгоняет меня и вновь пропадает. Часто слышу пискливое повизгивание - не сразу понял, что такое, потом определил - выжловочка отмечает каждый взлет, встречу с любой пичугой: пискнет - и дальше скачет. На поле и по берегу с голосом гоняет жаворонков и куличков-перевозчиков. С тетеревами и рябчиками - дело другое: долго кружит на месте подъема выводка, взлаивает, подняв голову, голос чуть грубее - не такой отчаянный цыплячий писк, как по мелким птичкам. Людей и коров встречает отрывистым грозным басом.

А зайцы? Зайцы? Неужели совсем не встречались? Нет, похоже, что было дело. Несколько раз слышался голос Шолки чуть другой, и главное - не на одном месте, а быстро продвигающийся. И еще. Раза два, правда, не повезло: очень далеко - слышал какой-то незнакомый голос, может быть, и не Шолка, чужая собака.

Так день за днем, неделю за неделей гуляли мы с Шолкой по лесу, все дольше и дольше. И какая это радость - наблюдать за молодой кровной собакой! Как она растет, крепнет, как проявляется чутье, прогулочный, ребячливый ход меняется на поиск, на деловой полаз, как волнуют щенка лесные встречи. Ей-богу, это не хуже самой охоты! И уже совершенно не стоит, нечестно вспоминать в это время разгрызенные любимый гребень жены и свои новые туфли.

Наступили дни встречи позднего лета с ранней осенью. Удивительные в своем разнообразии: провальные переходы от неожиданного ливневого студеного буйства к тишайшей кротости возвращенного лета.

Вчера мы с женой устроили Шолке день рождения - решили отметить полгода со дня появления ее на свет: накормили любимой ухой из окуней и угостили конфеткой - Шолка неистовая лакомка.

Это вечером, а с утра мы с ней как всегда - в лес.

В поле согрелись кузнечики и так зашумели, застрекотали, будто заклинания творят - упрашивают вернуть еще недавнее тепло. Оттаяли примороженные к чашечкам сивца шмели и устремились куда-то в тяжелом гудящем полете. Первые в это утро облака пытались вновь утвердить лето, принять обычную ватную округлость - не получилось: тревожными белесыми прядями разлохматились их края. И холодом веет просинь меж облаками, подчеркнутая летучей паутиной.

В лесу влажно и тихо, пожелтел папоротник-орляк, рдеют ягоды ландыша, мягко подается под ногой зеленый мох ельника, расцвеченный побрызгами палого листа.

Я расстегнул ошейник, постояли мы с Шолкой "под островом", как полагается, и не одну минуту. Мне хорошо в торжественные минуты наброса, Шолке трудно - ногами перебирает, на меня часто оглядывается: когда же кончится эта мука?

- Арря! Давай, Шолушка, давай!

В старом высокоствольном березняке поднялся я на высокий бугор над болотом. Папоротник чуть не до горла - земли не видно. И тут пискнула моя выжловочка, как бы в удивлении или от испуга, запела взволнованно и горячо. Мимо меня, шурша и струйчато колебля резные верхушки папоротников, рядом прошел, прошмыгнул кто-то. Я не видел кто - заяц? лисица? Но Шолкины белые бока промелькнули там, где слышалось шуршание. Поет Шолка, да, да, поет. Невозможно сказать: "Залаяла моя собака". Прямо оскорбительно и неверно.

Шел гон, яркий, без скола, почти без перемолчек. Мчалась выжловка, не разбирая дороги, сквозь высокую траву, хлесткие прутья, через болотную грязь и подпорную воду - за ним, за ним, за убегающим, за тем, кто так маняще пахнет. И пела, кричала во весь голос, то победно, чуть гнусаво трубя, когда настигала, то почти рыдая, когда зверь отрастал и надо было поскорее доспеть, то металлически звонко вскрикивая от радости и удивления, когда вновь попадала на потерянный на доли секунды след.

Шел гон, ровный, неумолчный - вначале по небольшому кругу под бугром, где я стоял, потом шире. Повела выжловка вторым кругом - голос полный, иногда подвеивает, а когда вышла на мох, заиграло эхо в болотных кромках и островах, будто не одна собака гонит, а две - или бог знает сколько - гремят в тишине лесов.

Сел на пень и слушаю, слушаю. Знаю окрестные места и мысленно следую за выжловкой: там широко разлилась от осенних дождей речушка, большое зеркало воды, прошлепает по нему зверь, обманет - нет, скололась, конечно, но справилась, гонит; а дальше дорога хоть и не сильно езженная - трудно будет все же - перемолчка, и опять справилась: за дорогой чистый лес - тут хорошо - и верно, ровный гон, а дальше - ох, не дай бог! - на склоне оврага столько ветровала после смерча, прямо крепость деревянная - тяжело будет... Слушаю, слушаю и боюсь - стихнет, замрет голос, окончится гон. Нет! Перемолчка, и снова радует настойчивый голос Шолки.

Возликовала душа моя - радость-то, радость какая: родилась новая гончая, свой выкормок, не пропали зря работа, труды, любовь к смешному маленькому существу, принесенному в дом за пазухой. И сколько впереди у нас с Шолкой совместного счастья - охотничьих дней!

Сошла выжловка со слуха, а я не трублю, не иду в ту сторону - не хочу мешать. Хожу по дорожке и слушаю, слушаю. Оказалось, не один. Пастух встретился, спрашивает: "Что это?" Так необычен голос не дворовой собаки, а кровной выжловки на горячем гону. Идут с грибов сестра моя с мужем, говорят: "Хорошо, что ты здесь - мы беспокоились: шли мимо болота, там Шолка лаяла очень странно, с ней что-то случилось?" Не охотники они - не понимают.

И мой друг, сосед по деревне, заядлый гончатник Володя, старый, больной, прошел сто шагов к полю от крыльца, где он отдыхал после положенной двухсотметровой прогулки, и слушал, как выжловка с песней, без скола провела зайца через наши поля к озеру, вернула через лес, через пищугу у реки в болото и увела со слуха, а он все стоял и надеялся, что услышит еще; уверен я, уверен, что слезу уронил, может быть, и не одну.

Гон стал угасать и стих недалеко от места подъема. Я сидел там на пеньке и не удивился, когда прибежала Шолка, горячая, взволнованная. Поджав прутик-гон, жадно пила воду из лужи. Еще раз сунулась куда-то в сторону, вернулась и вдруг забралась мне на колени. Я поцеловал ее в ровную белую проточину на рыжей голове, не согнал - ведь она еще маленькая; сказал грубым охотничьим приказным голосом сейчас нелепое: "Стоять, стоять!" Сидел тихо, гладил ее, смотрел, как собачонка, мурлыкнув, закрывает глаза и думал: "Вот так звонко и заметно рождаются новые гончие".

А. Ливеровский

"Охота и охотничье хозяйство № 1 - 1982 г."

[Задоров]

http://www.kaliningrad-fishing.ru/hunte ... -0582.html

Охотничий рог



Он всегда сидел на кровати у стола и внимательно, неотрывно смотрел на печную занавеску. Занавеска не шевелилась, и за ней, на печи, кроме подойника, лучины и стоптанных валенок, ничего не было. Но не все ли равно, на что смотреть, если глаза ничего не видят?

Годы почти не тронули его густых, отливавших цыганской синевой волос, но глубокие складки на лбу и щеках пересекались частой насечкой морщин, а тяжелые, словно уставшие, кисти рук почти всегда лежали на коленях.

Его час приходил под вечер. Изощренным, необыкновенно тонким слухом, раньше всех, улавливал он шаги.

- Саша! - говорил он, не шевелясь и не оборачиваясь. - Подогрей самовар, охотники идут.

Мы вваливались в избу с клубами морозного пара, шумные, веселые, холодные. Собаки прорывались в комнаты, постукивая льдинками, пристывшими к лапам.

Старик не двигался, только чуть улыбался, улыбался потому, что тетерева пахли снегом, зайцы - кровью, собаки - сладковатым медовым запахом псины, и все это было ему знакомо и любо с давних пор.

После обеда, когда отогреваются пальцы на ногах, за последним стаканом чая, не раньше, чтобы не было никакой помехи, кто-нибудь из нас должен был подробно рассказать все, что случилось за день. Начинался второй поход. От крыльца по огородам в поле, через мостик на вырубку и дальше в лес по тонкому льду ручья, вдоль тропинки в молодом ельнике к дальней мшарине, по просеке в болотистой кромке на лесные покосы, от них - на кряж и по нему, через поле, домой. Нельзя было пропускать ни шагу пути, ни часа времени. Он шел с нами легкой ногой, по знакомым с детства местам, волнуясь, слушая гончих, стреляя белоснежных зайцев, мелькавших в частом осиннике. И как он радовался удаче и досадовал на промахи!

Это был его час, час торжества неугасимой охотничьей страсти!

- Значит, он ее к самым Вешкам уводил? Скажи пожалуйста! А ведь в лягах лед не держит, поди в заколенниках не пройти. Молодец. Говорушка вернула! Слыхал я про этого белячишку. Подберезовского Николая собачонка его не раз туряла. И ты его с первого?

Мы были заботливыми и внимательными спутниками старика на его невидимой охотничьей тропе, а он - строгим судьей сложного охотничьего дела.

В этот день мы закрывали охоту по перу и начали мечтать об охоте с гончими. В прозрачных, шуршащих палым листом ольшаниках по берегам лесной речки сбилось много пролетных вальдшнепов. Плотные пером, ленивые, они хорошо выдерживали стойку, неохотно поднимались и отлетали недалеко. Охота была хорошая.

Одному из нас даже удалось в теплый, почти жаркий полуденный час, с очень опытной легавой, прижать к опушке и выгнать на чистое место сторожкого косача.

Неторопливо, слегка дрожащей рукой старик прикоснулся к каждой птице, у тетерева тронул клюв, брови, погладил тугие перья.

- Валешень весь пролетный, ни одного местового. И не диво - тот давно должен уйти. Черныш молодой, а, гляди, как вымахал, поди ни одного рябого перышка нет. Разве под клювом...

Вечером за столом разгорелся спор.

- Я просто не понимаю, - горячился Борис, самый младший из нас, - как можно называться охотником и говорить, что обстановка охоты не имеет никакого значения! Вы что же, и на помойке могли бы охотиться?

- Вполне мог бы, - спокойно ответил Горелов, - и именно на помойке. Самая лучшая моя охота на пролетных дупелей была под городом, на краю Васильевского острова, на свалке. Помню, как спотыкался о какое-то железо, вяз в противной жиже, крушил ногами фаянсовые осколки... Но собака работала хорошо, стрелял я удачно, дупеля было много. В общем, ту охоту никогда не забуду!

- Хорошо, пусть так. Но почему же вы держите хорошую легавую, почему у вас дорогое ружье, а не какая-нибудь кочерга-берданка? Почему прошлой осенью, когда вас звал с собой местный охотник, - помните, он привел с собой какого-то урода и сказал: "...у меня не кровный, а верблюдок, но работает хорошо", - вы пошли с нами, с Говорушкой?

- Помню, прекрасно помню, но если б знал, что верблюдок лучше Говорушки, непременно пошел бы с ним. И кровную легавую, и дорогое ружье держу только потому, что они лучше работают...

- Ходили бы целый день с верблюдком? Любовались на этого урода и слушали его деревянный лай?

- Конечно, мне совершенно безразлично, какого цвета собака, каков у нее хвост - хоть помелом, хоть веером, - лишь бы хорошо гнала. И пусть она козлом блеет, курицей кудахчет, только бы надежно держала зайца - до убоя.

- Черт-те что говорит человек! - возмутился молчавший до тех пор четвертый из нас, морской офицер в отставке. - Каждый понимает: в гончей охоте самое главное - гон. Чтобы песня была! А заяц что? Шерсти клок...

Моряк вышел из-за стола, лег на кровать, блаженно потянулся и добавил:

- Вы, Горелов, сами не верите в то, что говорите. Или парня дразните. То и другое ни к чему.

- Совершенно верно, не верите! - вскинулся Борис.

- Не сердитесь, Боря, это вам не идет. Просто не люблю этих внешних аксессуаров и нелепых традиций, принятых у городских охотников. Главное - целесообразность и только целесообразность. Остальное, начиная с так называемых истинно охотничьих традиций и диких несуразных терминов вроде "отрыщь", "дбруц" или четырех названий одного и того же собачьего хвоста и кончая нелепыми побрякушками вроде значков и специальных шляп с перьями, в которых щеголяют наши западные собратья, - чепуха, форменная чепуха.

- А вы подумали, куда может завести ваша целесообразность? Сегодня мы шли по разным сторонам поймы. Вы свистели в свисток с горошиной. Я каждый раз вздрагивал, когда слышал его трель; казалось, вот-вот появится милиционер и скажет: "Гражданин! Здесь ходить не положено". Вы, вероятно, и гончую свистком намениваете?

Горелов положил на ладонь пузатый свисток, висевший у него на шее на прочном сыромятном ремешке, осмотрел его, словно видел впервые, помолчал и терпеливо возразил:

- И здесь вы не правы. Свисток слышно далеко, а так как он с горошиной, то мой Джим его сразу же узнает, а ваша собака не обратит внимания. Это удобно, когда двое охотятся по соседству. И я не шутя говорю - свою молодую гончую буду приучать к свистку, а не к архаичному рогу. Впрочем, мы с вами забыли, что о вкусах не спорят.

Горелов откинулся на спинку стула и прикрыл глаза, давая этим понять, что считает разговор оконченным.

В избе стало жарко. Борис ушел и тотчас вернулся:

- Красота-то какая на улице! Тихо, приморозило, земля хрустит. Пойдемте, послушаем первую заячью ночь.

Он снял со стены гнутый медный рог. Мы вышли на крыльцо.

Зеленая зорька, узкая и неяркая, гасла над просторными озимыми полями. На полуночной стороне темное небо по-зимнему щедро было наколото звездами. За лесом бледнело далекое зарево,- отсвечивали огни города. Он казался близким, но мы знали, что до него раскинулись поля, лес, покосы, речки. Долгий мох, а за ним опять леса, реки, поля.

Мы знали, что русаки уже вышли на озимь и мягкими, как вата, лапками неслышно переступают по седой от инея зелени, по железным комьям пашни, что за полем вдоль ручья бредет лисица, сторожко прислушиваясь к шороху замерзающей воды.

Борис глубоко вдохнул воздух, не спеша продул рог и вдруг подал в него резко и напевно: "Та-и! Та-и!"

Низкий, вибрирующий звук разлился далеко-далеко, торжественно и властно, а за ним, словно вдогонку, высокий, стонущий, - еще дальше и звонче.

"Та-и! Та-и!" - еще раз пропел рог.

Во дворе брякнула цепь и тихонько заскулила, как заплакала, Говорушка.

Далеко-далеко от домика, в кордоне лесника, отозвался альтовым голосом старый выжлец Дунай.

- Помните, у Бунина? - негромко сказал моряк:

...Томно псы голодные запели...

Встань, труби в холодный звонкий рог!

"Та-и! Та-и!" - протрубил еще раз Борис.

Я вспомнил, как трубили сбор после большой облавы. Давно это было - мне тогда едва минуло одиннадцать. Зайцев погрузили на подводу, меня посадили туда же.

Я мельком поглядывал на ровные ряды бело-пегих зайцев, на грудки краснобровых тетеревов и любовался своими сапогами: первыми в жизни, кожаными, высокими - за колено, пахнущими дегтем.

Под ними ровно и бесконечно катился блестящий обод колеса, изредка с хрустом врезаясь в прихваченные морозом лужи.

Как давно это было, но как памятно!

Горелов оставался в избе, он дремал, сидя на стуле.

Когда Борис затрубил, Горелов открыл глаза и заметил, что старик положил руку на спинку кровати, будто хотел встать.

Лицо его вдруг оживилось. Он слышал, как вольно и далеко взлетела над полем знакомая песня рога, слышал, как отозвались на нее гончие, видел - да, да, хорошо видел, - как на озимом поле, встревоженные, вздыбились зайцы, как лисица у ручья резко остановилась, качнув плотным широким хвостом.

Горелов почувствовал, что и сам немного взволнован, и, чтобы не выдать себя, усмехнулся:

- Дети, ей-богу дети! Полюбовались на звезды, подули в медную трубку и...

Неожиданно старик нащупал на груди Горелова свисток, потянул к себе и сказал:

- А ты выдь-ка на крыльцо да свистни... что будет?..

А. Ливеровский

"Охота и охотничье хозяйство № 3 - 1988 г."

[Задоров]

http://valerij.ucoz.ru/publ/1-1-0-54

РЫЖИЙ, ОТРЫЩЬ!
А. ЛИВЕРОВСКИЙ
( ПО ПОВОДУ НЕКОТОРЫХ СПОРНЫХ ВОПРОСОВ ОБУЧЕНИЯ ГОНЧИХ ) 1976 год

( архив Берлянского И.А.)

Моя выжловочка подросла, перестала бояться леса, не сму¬щается при встрече с лягушкой, жуком и даже чибисом. Не боится потерять меня в густых кустах — уверенно нахо¬дит по следу.
Несколько раз натекала на след зайца, провожала с голо¬сом недолго, но в страшном волнении. Я ее не поощряю, не помогаю — нагонка еще не началась, мы просто привыкаем к лесу.
Я у нее главный, вожак, и она мне во всем верит. И хо¬рошо и плохо—мне надо думать, думать и решать. Решать, вспоминая судьбу ее предшественников в моей охоте и мо¬лодых собак у друзей, знакомых и просто опытных нагонщиков. Решать сейчас, когда выжловка подросла, пришла весна, согнала снег и надо начинать работу.
Я зову ее «Рыжий», хотя она выжловка и у нее для вне¬шнего мира есть звучное гончее имя. Много лет у нас дома были рыжеватые собаки: ирландцы, красно-пегий пойнтер, анг¬личанин оренж-бельтон, русские гончие. И вот теперь багряно-пегая гончая, рыжего у нее только румяна и голова, укра¬шенная ровной проточиной. Все равно — «Рыжий».
Мы живем в маленькой деревне на берегу озера. Дорог близко нет, и собачонка с утра до вечера бродит вокруг, куда и как ей вздумается. Любит гонять по берегу куликов. Поднимет и с голосом гонит вдоль берега, пока куличонок не догадается подняться повыше и вернуться на старое место. Выжловка примолкает, возвращается и поднимает пти¬цу вновь. Дело кончается тем, что кулик улетает через во¬ду. Если речка неширокая — рыжая голова рассекает воду... Час отдыха, и уже за домом на паровом поле голос Рыже¬го. Работа по жаворонкам: час за часом азартится Рыжий, на трубу не идет. Значит, и звать нельзя, только поймать вечером и притащить.
Хорошо или плохо? Не поведет ли этот смешной гон к пустобрехству, к привычке отдавать голос зря, по пустякам? Не насмешит ли моя собака на полевых испытаниях судей, помкнув по жаворонку? Нет! Как только появятся в жизни Рыжего настоящие звери, забудет о глупых куликах и жаво¬ронках. А польза большая — движение и движение, отличная тренировка для мышц и сердца. Так и решили мы наш пер¬вый вопрос.
Но пора думать о нагонке. Я служу,но по выходным мы с Рыжим в лесу. Как полагается, с самого утра. Разве доста¬точно? Мало, бесконечно мало! День работы— шесть дней на цепи. Мы ведь покончили с вольной жизнью. В будни я могу пойти в лес вечером. Значит ночная нагонка, только она может выручить.
Многие большие авторитеты пишут, что ночная нагонка страшно вредна. Ночью, когда зайцы встали с лежки, кор¬мятся, бродят, полон лес свежих следов. Сколется гончая на гону, к ее услугам другой след — парной, свежее тонного. Бросится по нему молодая гончая, привыкнет бросать гонного. В результате: «У нее портится вязкость, не веется добычливость и мастерство, появляется лишний и даже слабоголосость». Выходит, что очень рискованно идти на ночную нагонку.
Есть в литературе и другое мнение, почти противополож¬ное, правда, высказанное в дискуссионном порядке. Как быть? Обретясь к своему опыту, наблюдениям и некоторым логи¬ческим построениям, попробую разобраться.
Старая ли, молодая — гончие ночью работают хорошо. Луч¬ше, увереннее, чем днем. Почему это так, сказать трудно. Возможно, что движение собаки в ночном лесу в какой-то мере затруднено, а при замедленном движении меньше про¬носов, следовательно, сколов. Это гипотеза, факт же состоит в том, что гончая по ночам может работать вполне успеш¬но. Привыкнет ли она переходить со следа на след? Уверен, что нет. У молодых гончих в начале нагонки и у взрослых, плохих, такой переход бывает и в дневное время. Настоя¬щей гончей это не свойственно.
Любой гончатник знает, что днем нормальная, тем более мастеровитая гончая уверенно работает по «своему» зайцу, не переходя на другого ни в коем случае, даже на сколе, по ошибочному назыву на только что вскочившего шумового. Она вернется на место скола и найдет «своего», пусть уже весьма удалелого. Б. Д. Протасов пишет, что видел, как выж¬лец, погнавший своего второго в жизни зайца и сколов¬шись, не принял увиденного хозяином шумового и ушел к месту скола .
Н. П. Пахомов высказывается достаточно ясно: «Под вязкостью надо понимать азартность гончей, врожденную жадность к зверю и главное, настойчивость в преследовании, заставляющие вязкую, верную гончую не обращать внима¬ния на попавшийся след другого зверя, а продолжать гнать ранее поднятого». В этом же труде он рассказывает, что во Франции давным-давно выводили «chiens de creon-се» гончих, которые никогда не подменяли оленя, даже если он под гоном проходил сквозь стадо себе подобных. Ста¬дами зайцы и лисицы не ходят, задача в этом случае про¬ще. Вероятно, свойство не подменять зверя на гону раз¬вивается и при нагонке. Почему же ночное время должно быть исключением? Затруднением — возможно.
Дилемма проста — или идти на «риск» ночной нагонки, или плохой нагонкой испортить ее на всю жизнь. Рискуем, и до самой охоты по будням я слушаю в ночном лесу заливи¬стый гон Рыжего, все более настойчивый, азартный и ров¬ный. Все чаще и чаще только на первом свету снимаю с гона, завтракаю и ухожу на работу, а усталая собака весь жаркий день недвижно отдыхает в тени. Пришло время охоты, и нам с Рыжим пришлось решать еще один спорный вопрос обучения гончей — давать или не давать пазанки взятого из-под гона зайца? Вековая традиция! Глагол «отпазанчить» — неотъемлемая часть терминологии охоты с гончей! Подавляющая часть гончатников считает, что без поощрения пазанками просто невозможно, во всяком слу¬чае неполноценно, обучение молодой собаки и поддержание ее страсти во взрослом состоянии. Позволяю себе стать на противоположную точку зрения — пазанки давать и не нуж¬но, и вредно.
Посмотрим, что по этому поводу, или близкому к нему, пишут наши основоположники. Розен: «Молодым собакам полезно дать на первых охотах сгонять и съесть несколько подраненных зайцев — это делает их более вязкими. Во вся¬ком случае, при всяком убитом зайце надо дать гончим па¬занки, как только они подвалятся на выстрел, или выпотро¬шить им зайца — это заставит их являться на выстрел, как только они его услышат». Н. Н. Челищев: «Для того, что¬бы молодые гончие скорее и лучше поняли дело, надо по¬стараться подбить зверя и насадить на него гончих, причем отнюдь не отбивать от него, а, напротив, дать порвать. Это самое лучшее средство обазартить собак и после этого они будут втрое прилежнее искать». Пропускаю еще множество рекомендаций давать рвать зайца и обязательно поощрять лапками и перехожу к более современной и близкой мне точке зрения.
Большой знаток гончей и вдумчивый собаковод В. И. Ка¬занский пишет: «Многие охотники дают гончим лапы (пазанки) зайца, а некоторые тут же потрошат его и награждают собак заячьими внутренностями. Нет необходимости давать заячьи лапы, но нет в этом и ничего плохого. Обычно гончая, подхватив брошенный ей пазанок, считает эту по¬дачку определенным знаком об окончании данной работы и сразу прекращает ее. Как правило, скармливание гончим заячьих лап не приучает собак рвать и поедать убитого зверя».
Вот наиболее прогрессивная точка зрения во всей литера¬туре по этому вопросу, и все же я не могу с ней со¬гласиться. Зачем делать то, в чем нет необходимости и, правда, нет ничего плохого? Нужен ли гончей такой вещест¬венный знак для прекращения гона, как пазанки? Если «как правило» скармливание заячьих лап не приучает собак к по¬еданию убитого зверя, то значит бывают и исключения, а зачем они нужны?
Простейший, врожденный у собаки рефлекс преследования человек развил и генетически закрепил до нужной ему сте¬пени, сегодня в просторечии называемой «страстью». Этой страсти для нормальной собаки совершенно достаточно, что¬бы полноценно выполнять ей положенное. Поощрения не тре¬буется. Примером может служить натаска легавых. Ни одно¬му натасчику не придет в голову при обучении пойнтера или сеттера скормить ему бекаса. Больше того, из собст¬венного опыта с уверенностью скажу, что можно натаскать легавую с большим успехом, даже не убив из-под нее _ни одной птицы.
С другой стороны, давая пазанок, вы разрешаете гончей сьесть кусок сырого заячьего мяса. В дальнейшем она долж¬на «понять» и привыкнуть к тому, что часть заячьего тела — лапы — есть можно, и это хорошо, а всего зайца нельзя, это очень плохо. В результате, я не побоюсь это утверждать, 80—90% гончих съедают заловленных или сгоненных в отда¬лении от хозяина зайцев. Это считается неизбежным, и это весьма досадно.
Посмотрите на молодую гончую, вышедшую с гоном к отстрелянному зайцу. Сначала она попытается его схватить, замять, потом, если не обращать на нее внимания, начнет лизать там, где появилась на шерсти кровь; «прилизавшись», примется прихватывать зубами. Если не остановить, гончая мо¬жет зайти в этом деле весьма далеко и в конце концов привыкнет есть зайца. Любой охотник в этом случае оста¬новит собаку. Так зачем же давать пазанки? Где логика?
Уверен, что разумным воспитанием, конечно исключающим дачу пазанков, можно приучить гончую не рвать зайца. Больше того, в идеале, можно приучить ее приносить зайца хозяину или, взлаивая, ждать у тушки. Практика западных собаководов в отношении легавых это подтверждает. Нет ни¬каких оснований современную гончую, живущую не на псар¬не, а рядом с человеком, считать психически менее одарен¬ной, чем легавая. Я был неоднократным свидетелем прино¬са гончими битых зайцев. Интересно, что Н. П. Кишенский пишет: «Всей собачьей премудрости, именуемой «комнатной дрессировкой», во всех ее видах, гончий выучивается лег¬ко и далее: «Так, например, у меня были одиночки, никогда не рвавшие сгоненного зайца и приученные (подчеркну¬то мной — А. Л.) подлаивать над ним или над мертвой ли¬сицей, так что охотник легко находил убитого зверя».
Итак, мы решили еще один спорный вопрос — никаких па¬занков, о кишках же и «обазарчивании» заячьим мясом и разговора нет — явный вред.
Перепадают порошки. Сегодня совсем хороша. Мы с Ры¬жим встали раным-рано, поели, приготовились, сидим у окна, ждем света. Но прежде чем начать охоту по снегу, надо решить спорный вопрос, и не один. Трудные вопросы!
Я не знаю, кого встречала в лесу моя собачонка за ме¬сяцы чернотропа. Чернотроп дело темное. Разве что по го¬лосу, близкому, доносившемуся из чащи леса, я догадывал¬ся, что встречались не одни зайцы. По белой тропе я сам все вижу, и надо решать. Решать, зная, что Рыжий мне по-прежнему верит во всем и, главное, что сегодня придется руководить, набрасывая по известному зверю, твердо опо¬знанному по следу.
По кому же должна работать гончая? Опять обратимся к основоположникам. Н. П. Кишенский : «Хорошая ружейная гончая должна гнать по всякому дикому зверю, исключая мыши, крысы, крота и белки».
Н. П. Пахомов подходит к вопросу осторожнее: «Ру¬жейная охота с гончими бывает трех видов: на зайцев, на лисиц и на волков». В. И. Казанский значительно расширя¬ет перечень: «С гончими охотятся на зайца-беляка, зайца-русака, лисицу, волка, рысь, барсука, кабана и дикую козу (косулю), лося». В новейшей работе «Спортивная охота в СССР» указывается: «Наиболее распространена охота с гончими на зайца и лисицу. Добывают с ними и копытных зверей: лося, кабана, косулю, благородного оленя. Со стаями гончих охотятся и на волков. Хороший смычок (пара разно¬полых гончих), а то и одна собака порой выставляет под выстрел охотника даже рысь». Что нам делать, Рыжий? В на¬ших местах можно встретить любого из названных зверей. Подойдем к делу с другой стороны. Когда нагонка будет окончена, мы должны по правилам культурного собаковод¬ства показаться на полевых испытаниях. По какому зверю они проводятся? Читаем, отмечаем, что волка, кабана, лося, косули там нет. Только заяц, лисица и появился еще шакал. Значит, для квалификации нам достаточны заяц и лисица. А для охоты? Тут надо самим думать.
По свежей порошке мы сможем увидеть многое. Вот крупные раздвоенные следы лосей. Недавно прошли. Отрыщь, Рыжий! Отрыщь! И думать нечего! Знаю, что боль¬шую помощь можешь оказать в этой охоте. Знаю и другое — если навадить, прощай всякая другая охота. Лосей у нас в лесах проще найти, чем зайцев. Так и пойдет — в любой сезон горячий гон и... до неопределенного свидания. Отрыщь, Рыжий! Я отзываю тебя с гона, а если застану на лосиных следах, не взыщи, обругаю и потреплю за ухо. Запомни накрепко, что нельзя. Кстати, забудь и про дикую козу — побережем ее.
Следы волка четкие, когтистые, крупные, страшные. Не сра¬зу поймешь, сколько их прошло,— нет, вот перед тем как сойти с дороги в частый сосняк, матерой отошел в сторону и оставил на пеньке желтоватую отметку. Что нам делать, Рыжий? Я знаю, что ты кровнейшая гончая, потомок двух англо-русских волкогонных стай. Н. П. Челищев пишет: «Эта порода одинакова хороша как для езды по зайцам, так и по красному зверю: по волкам и лисицам. По последним зве¬рям — нет ей подобных. Из собак этой породы много выда¬валось такой злобы, что брали в одиночку волков, и не за¬думываясь, лезли как на молодого (прибылого), так и на материка (старого)».
Значит, Рыжий, ты должен принять след и гнать, особен¬но, если, как говаривали раньше, я тебя «подожгу» — обод¬рю, натравлю. Конечно, если ты сохранил злобность. Но ведь: «Злобность — врожденное качество гончей, безошибочно ука¬зывающее на ее кровность» . «Злобность заставляет гончую предпочитать красного зверя зайцу, бросает ее на след опасного противника — волка; злобность понуждает ее не от¬ступать даже от следа медведя» (Пахомов). А. И. Эмке пи¬шет: «Мне пришлось быть свидетелем, как выжлец этой стаи Баян в одиночку гнал волка» и далее: «Журило не знал, что такое «затерять» лисицу, из-под него одного убито несколь¬ко волков».
Выходит, что каждая настоящая кровная гончая должна гнать волка. Правда, есть и оговорки. Н. Н. Челищев пре¬дупреждает, что с одной собакой к волчьему логову «совать¬ся крайне рискованно», В. И. Казанский прямо говорит, что работа гончих допустима только в стае: «Есть немало со¬бак, настолько злобных к зверю, что гонят его в одиночку, но это крайне нежелательно, так как такой собаке рано или поздно не сносить головы».
Я не знаю, где в нашем районе находятся волчьи лого¬ва, куда «рискованно соваться». Знаю, что моя гончая, на гону или в полазе, вполне может туда попасть, и уж во всяком случае не раз и не два натечет на свежие волчьи следы. Что она, сохранившая «ценнейшее качество», долж¬на делать? Какие у нее шансы на благополучный исход встречи со зверем, «который может отчаянно защищаться»?
Получается, что в каждой хорошей гончей генетически за¬ложено свойство, для нее смертельное, и это свойство явля¬ется ее украшением, признаком кровности, свойством, кото¬рое надо беречь и сохранять в потомках. Великая путаница!
Рыжий не член стаи, он у меня один, и на всю его жизнь. Он вырос дома, не на псарне. Милый Рыжий, его любит вся моя семья от бабушки до внучки. Приезжайте ко мне домой, Вам расскажут, как Рыжий совсем маленьким попал в квашню с тестом, был спасен и отмыт, как хозяйка дома, нарушая правила воспитания, тайком брала его на колени, и он засыпал, блаженно урча, и какой он теперь стал боль¬шой, хороший и добрый. А я добавлю, расскажу, как ловил Рыжего на горячем гону по курам и домашним уткам и не¬сильно драл за уши, искореняя «злобу» по запрещенному зверю, и как греет душу радостная встреча с четвероногим другом, когда придешь усталый или огорченный домой.
Я наклоняюсь к Рыжему, ощущаю медовый запах псинки, глажу по голове, чувствую, как он дрожит от нетерпения идти со мной на охоту. Я хочу, чтобы он был жив, здо¬ров и мы долго, долго были бы вместе.
Как спасти его от волков? Я не должен охотиться там, где поблизости есть волки. С каждым годом это становится труднее. А если встреча со свежим следом все-таки состо¬ится? Рыжий погибнет или, преодолев зов крови, удерет со всех ног.
Итак... Волчий след? Отрыщь, Рыжий! Отрыщь!
Что это такое? Кругом бело, полянка в ельнике черная, будто вспаханная. Масса следов — аккуратные пирамидки, крупные, средние, совсем малюсенькие. Кабанья семья, по¬рой. Развелось этих зверей много и лицензию достать не¬трудно.
Но... Вспомним слова В. И. Казанского: «Раненый кабан, осо¬бенно старик-секач, очень опасен, и вообще редкая охота об¬ходится без более или менее серьезного ранения и даже гибели слишком азартных и настойчивых собак». Отрыщь, Ры¬жий! Отрыщь!
Вот это лапки! Неторопливая вязь отпечатков, похожих на чайные блюдца. Рысь прошла. Не много осталось в наших лесах этих пегих кошек, страшных врагов зайца-русака. Ли¬цензионный зверь. Хожено по ним и бито. Под гоном ведет себя разно — то крутится по ельнику наподобие прибылого беляка, то ударится напрямую километров за десять, и там подеревится, а бывает — от неожиданности встречи с собакой вскочит на дерево. В этих случаях взять ее несложно. Ху¬же, если отведет собаку подальше от охотников, остановит¬ся у выворота или пня и затеет драку. Сколько собак моих друзей и знакомых, гончих и лаек, пришли изуродованные на всю жизнь или так и не вернулись с погони за рысью.
— Отрыщь, Рыжий! Отрыщь!
Ровная строчка лисицы. С поля в лес, Если Рыжий натечет на этот след в полазе, далеко от меня, его не удержать. Поведет молча, потом, повизгивая, взлаивая и побудив зверя, зальется по красному, по горячему. А если Рыжий на поводке? Набра¬сывать? По логике вещей — нет. Лучше отвести подальше и поискать свежий малик зайца. Почему?
Прежде всего, это не так страшно — надо дать себе отчет, что охота в этот день на зайца будет окончена. С другой стороны, если компания большая, места уймистые и малозна¬комые, шансов заполевать огненную красавицу ничтожно мало. Ни синицы в руках, ни журавля в небе, да еще вероятность задержаться с охотой на ночь и даже потерять собаку. Почему?
Не удержать друзей-компаньонов на месте, потянутся за от¬даляющимся гоном и подшумят зверя. Будет он уходить все дальше и дальше, и гон сойдет со слуха. К вечеру кому-нибудь из охотников, может быть нескольким, опять удастся услышать, зацепиться за гон. Он будет горячим и по-прежнему ровным. И подозрит кто-нибудь лисицу усталую, грязную, с опущенной мокрой трубой. Собравшись в кучку на дороге или поляне, будут слушать охотники из темного, может быть уже ночного, леса несмолкающий гон. Оттрубить попробуют, да разве придет Рыжий, разве бросит, когда лисица прижата, ищет нору, ходит под собакой, не только на чутье, на слуху — частенько слышно впереди шуршание и бег.
Не простоять длинную и холодную осеннюю ночку под гоном. Придется идти домой. Ждать, услышать, как среди ночи или под утро заскребется в дверь измученная собака, и это хорошо . Значит, надоело лисице, понорилась, «освободила» гончую, и та нашла свой временный дом. А может получиться плохо, очень плохо.
Бывает, что наскучит лисе неотвязный гон, нор поблизости не окажется, и пойдет она ходить по шоссейным да по железным дорогам. Сколько добрых гонцов погибло под колесами машин!
Что же делать! Вернее всего:—Рыжий, отры... Нет! Разом вспомнится, что в крови у моей гончей фоксгаунды — лучшие лисогоны мира, что Рыжий с первых шагов жизни принялся по лисице, предпочитает ее зайцу, и не так уж безнадежно дело. Не одна лисица заполевана из-под вязких гонцов. Если пойти на охоту одному или с надежным опытным товарищем, зная место и лазы, быть внимательным и осторожным, можно до¬быть этого хитрого зверя. А не добыть, так наслушаться гона по красному. Нас, чудаков-гончатников, это не меньше волнует чем выстрел — не обязателен он.
Ничуть не осуждаю охотников-зайчатников, признаю их ре¬зоны, а сам? Отстегиваю ошейник, даю постоять гончей минуту-другую и по старому обычаю кричу: «Ах-тя! Ах-тя! Ата та! Ата та! Арря!»
Приняла собачка, побудила, залилась взахлеб. Стою, слушаю. Стучит охотничье сердце, приходит радость. Льет и льет Рыжий, как далекий ручей, без скола, без перемолчек. Круг, второй. Оплошает зверь, даст приблизиться гонцу, и вот — другой го¬лос, торжествующий двухтонный с заревом. В неустанном азартном преследовании ведет моего гонца... Злобность? Стоп! Вот еще один неясный, спорный вопрос.
Рыжий страшно добрый. За всю жизнь никого не укусил, не ворчит даже, если вынуть кость изо рта, не дерется с собаками. Не злой Рыжий, не злой. Тут уместно вспомнить В. И. Казан¬ского: «Злобу к зверю не следует смешивать со злостью по отношению к человеку».
Получается, что есть какие-то две злобы, злобности. А нужен ли этот неопределенный и путающий термин вообще? Не уста¬рел ли он безнадежно? Думается, что не злоба двигает гончую на лисьем гону, а врожденная страсть, подкрепленная направ¬ленной нагонкой и практикой охот. Интересно, что В. И. Ка¬занский, ратующий за злобность у гончей, сам же считает: «Гончей накрепко привит инстинкт или страсть преследования зверя по следу. Есть немало гончих, которые к убитому зверю довольно равнодушны, но которых удержать невозможно на свежем следу».
Рыжего на лисьем следу ведет страсть. А злоба? Получается так, что она нужна только для ратоборства со зверем. Как пи¬шет И. Н. Охрименко: «Злобная гончая необходима при охоте на красного зверя (лисицу, волка), а тем более по кабану или другому крупному зверю, который может отчаянно защищать¬ся». Выходит, не только гнать, но и бороться, душить. Какие при этом у нее шансы уцелеть или не быть искалеченной в слу¬чае «отчаянной защиты» волка, кабана, рыси, медведя? Какое я имею право подвергать члена моей семьи, Рыжего, опасности?
Вот мы и отказались от охоты на этих зверей: — Отрыщь, Ры¬жий! Отрыщь! А ненужный термин «злобность» надо решитель¬но вычеркнуть из традиционной рубрики «Элементы работы гончей» и вообще из гончатной терминологии.
Люблю охотничье дело — найденные талантливыми людьми и годами, может быть веками, выработанные приемы лучшей людской забавы, ее традиции, замечательный особый язык, но... время идет. Я не ловчий Феопен и Рыжий не мамонтовский Строчило, в одиночку бравший волка. Мы охотники конца XX века, и мы обязаны, сохраняя ценнейшее наследие отцов и дедов, развивать и совершенствовать его, отвергая обветша¬лое.
В этой статье я позволил себе высказать некоторые сообра¬жения по этому поводу, основываясь на более чем пятидесяти¬летнем опыте работы с гончими и на чтении литературы за этот же срок. Не претендую на безошибочность своих мнений, но считаю, что рассмотреть спорные вопросы обучения гончих своевременно и нужно.

[Задоров]

http://hunts.in.ua/page346.html


Убивец

Отец умер. Пережили трудно. Жизнь продолжалась. Дома все как было. Мама уходила рано в больницу, Коля - в институт. Обедали вместе, мама мыла посуду, Коля шел во двор разметать снег, чистить вольеру, кормить отцовских собак - смычок англо-русов, Бубна и Флейту. На охоту Коля перестал ездить. Стали заходить знакомые охотники-торговали собак. Мама отказывала: "Пусть живут, муж их любил". С кормежкой было просто: каждый день из соседней столовой уборщица приносила ведро остатков. Год прошел. За несколько дней до открытия охоты навестил Сергей Иванович, друг отца, полковник, страстный охотник. Говорил, что охотничьим собакам невозможно не работать, не бывать в лесу. И Коле бы полезно отдохнуть, вспомнить, что на свете есть такое прекрасное и завлекательное дело, как охота.
Мать не возражала. Коля согласился.

Сергей Иванович вел "Ладу" уверенно, на большой скорости. Не оборачиваясь к заднему сидению, где расположился Коля с собаками, рассказывал:
- База хорошая, егерь человек неприятный, угрюмый, себе на уме. Живет барином: корова, овцы, поросенок, куры, гуси. Лошадь казенная - по нашему времени - богатство; огород соседке вспахал или проехал - пол-литра, дров привез кому - того больше. Куркуль, чистый куркуль. На охоту не сопровождает, будто ноги болят. Начальство его терпит, держит: молодые-то в егеря не идут - непрестижно. Ему, егерю, служба нужна, чтобы к хозяйству не придирались, а на охотников ему... с высокого дерева. И все равно,- продолжал Сергей Иванович,- уверен, есть круг знакомых охотников, выгодных, тех - и сопроводит, и в багажник картошки положит, свининки. Живет как бог: все у него свое - и молоко, и грибок, и капустка квашеная, и жена молодая! - тут Сергей Иванович рассмеялся и вдруг сердито добавил: - Вообще эти так называемые охотбазы - сплошное недоразумение, и понятно почему. Рассчитаны они на сотни, может быть, на тысячи - охотников у нас много больше. Ездят туда, в первую очередь, знакомые или важные, нужные. В результате - великое пьянство и развращение егерей. Каждый с бутылкой, угощает, настаивает. Тут и святой сопьется. Егеря не знают, что делается в лесу, сколько у них выводков. Некогда им ходить, да и не хочется. А вазовские казенные собаки? Хорошо, если живы и не больны. И все равно - гончие не гоняют, а легавые гоняют самозабвенно. И егерей нельзя винить. К примеру, в нашей путевке написано "с сопровождением", а егерь - пусть и зря ссылается на ноги - с базы уйти не может: жена работает, приедут люди, им и двери открыть некому. И не поехал бы я сюда, да был с легавой по дупелям, другой раз по вальдшнепам - и каждый раз поднимал несколько зайцев. Много их здесь, прямо сила!
Коля слушал, молчал.
Машина свернула с проселка на грязную деревенскую дорогу и остановилась у большого, обшитого вагонкой и крытого шифером дома. За высоким, дощатым забором лаяли собаки. От калитки к крыльцу шла вымощенная кирпичом дорожка.
Дверь открыл освещенный сзади, невидимый лицом, большой - прямо великан -- человек. Не поздоровался, взял у Коли из рук поводок смычка, сказал: "Пойдемте собак устроим,- и Сергею Ивановичу: - Проходите в прихожую". За ситцевой перегородкой в кухне злобно рычала собака, скорее всего, немецкая овчарка. Кто-то ее там держал, успокаивал.
Егерь проводил Колю во двор через застекленную, чисто вымытую веранду. Вдоль забора три вольеры с дощатыми полами и утепленными будками. Средняя свободна. Там и заперли смычок. С одной стороны потянулась нюхаться через сетку породная почти чисто багряная со светлыми подласинами выжловка, с другой - ворчал, не подходя к сетке, крупный трехлетний сеттер.
Свои? - спросил Коля.
Казенные. - Бубен и Флейта еще не успокоились, крутились, прыгали на сетчатую дверку. Егерь задержался у вольеры, смотрел внимательно, сказал: - Красивые собаки, по типу скорее всего от Чаусовских, у него такие крупные пегие были. Работают? Тела многовато.
Коля с удовольствием похвастался:
- Два диплома первой в смычке. В одиночку у Флейты первый, у Бубна - второй и третий.
Про тело ничего не сказал. Конечно, засиделись собаки, но не хотелось рассказывать про семейное.
В приезжей шесть аккуратно заправленных кроватей, у каждой тумбочка и стул. Общий стол, на нем графин с водой, стаканы и накрытый дорожкой старенький радиоприемник. На стенах плакаты: "Берегите лес", "Профили хищных птиц" и "Правила безопасности на охоте". "Правила" подкреплены жуткими примерами: в облаках ружейного дыма падают окровавленные охотники.
Сергей Иванович уже разобрал рюкзак и вынимал из обитых бархатом отсеков Деревянного полированного ящика части ружья" в замшевых чехлах. Каких только приспособлений не было в ящике: шомпола - разборный длинный и особый короткий, щетки, просрочки, пузырьки со Смазками. Коле неловко стало, как вспомнил давно не чищенную ижевку. Попросил посмотреть ружье. Сергей Иванович согласился охотно, собрал, протянул Коле редкостный бокфлинт Лебо двадцатого калибра в прекрасном состоянии: "Представь, купил недавно, послевоенный, мало-стрелянный, практически новый".
Позвали к ужину. Сергей Иванович вытащил из кармана рюкзака флягу, захватил два мешочка: один с тем, что нужно на холод, другой с закуской - и пошел к столу. У Коли были испеченные мамой в дорогу пирожки с капустой.
В первой комнате накрыт стол. Клетчатая скатерть предусмотрительно накрыта пленкой. В мисочках квашеная капуста и соленые грибы, на деревянной тарелке нарезанный хлеб домашней выпечки. Против каждого из трех приборов Н пустая стопка.
Егерь вышел из кухни, жестом пригласил садиться. Хозяйка принесла блюдо горячей картошки, сваренной в мундире, и, не задерживаясь, ушла. Коля успел заметить снежно-белые, не седые, волосы, лежавшие на плечах, и, несмотря на высокий рост, складную фигуру. Заметил еще, что она много моложе мужа. Егерь сказал: "Ешьте, пожалуйста,- показал рукой на кухню,- я уже". От коньяка не отказался, выпил стопку и решительно отставил в сторону: "Нельзя - ноги".
При ярком свете Подвешенной к потолку лампы Коля с интересом, но украдкой разглядывал собеседника, если так можно назвать упорно молчавшего человека. Тяжелая округлая голова, широченные плечи, рост такой, что казалось - Он стоит у стола. Пепельные густые волосы, окладистая борода, черная с седым подсадком. Коля от отца слыхал, что характер человека лучше всего угадывается по глазам и рту. Рот был почти не виден в волосяной заросли, глаза печальные, строгие, и только морщины-лучики в уголках показывали, что они когда-то смеялись. Надеть бы на этого человека круглую барашковую шапку - получился бы Ермак Тимофеевич.
Егерь не закусил, робко, как бы смущаясь, вынул из одного кармана деревянный ящичек-табакерку, из другого - аккуратно сложенный темно-красный платок. Постучал пальцем по крышечке, поставил левую кисть ребром, поднял на ней большой палец и в образовавшуюся у корня лунку насыпал щепотку темного порошка, зажал одну ноздрю, приложил нос к лунке, резко втянул воздух. Ту же операцию проделал с другой ноздрей. Из глаза его капнула слеза, он встал, отошел в сторону и, приложив к лицу красный платок, два раза с видимым удовольствием чихнул. Сказал: "Извиняюсь",-- и вернулся к столу. Заметив удивленные взгляды охотников, развел руками: "Так мои деды-кержаки бога обманывали. Табакурство по их старой вере запрещалось, а нюхать - вроде и не курить. Баловались табачком. Через отца и мне привычка".
Сергей Иванович, красный, добрый после двух стопок, расспрашивал: "Какое удовольствие? Что за табак? Дайте-ка посмотреть табакерку". Егерь отвечал: "Табак особый, обязательно с мятой, мелкий, сильно растертый, не сырой и не слишком сухой. Удовольствие? Вроде как от курева, главное, конечно, привычка".
Коля отказался от третьей стопки, налег на картошку с солеными, обильно политыми сметаной волнушками. Ему было очень хорошо в непривычной, точнее забытой им деревенской обстановке, в компании с охотниками. Интересен, почти загадочен был егерь. Приятен Сергей Иванович. От отца еще слышал, что он дельный и страстный охотник. И верно, как поглядеть - все у него предусмотрено, все ладно да складно. Даже к столу он вынес не обычные в поездках сыры да консервы, привез пирожки с рисом и красной рыбой, охотничьи сосиски, холодную буженину, даже хлеб какой-то особый кисло-сладкий и в футлярчике раскладные вилка и ножик, и коньячная фляга обшита сукном, и пробка у нее -та же рюмочка.
Сидел Сергей Иванович за столом в нарядном новом свитере и привезенных из дома теплых туфлях из оленьего камуса. Чуть седоватый, красивый, представительный.
Правда, Коля вспомнил, что отец говаривал: "Три вещи не употребляют охотники: охотничьи топорики, охотничьи сосиски и охотничью водку".
Тревожило Колю, что Сергей Иванович пьет стопку за стопкой. Старался отвлечь его разговором о собаках, об охоте. Егерь молчал по-прежнему, и только когда дело дошло до того, куда завтра идти, вступил в разговор:
Мой совет: как выйдете из деревни на проселок, направляйтесь направо в Сойкинские мелоча или прямо через поле на старые покосы. Заяц там есть и он местовой - там и гон пойдет. Налево не ходите. Ни в коем случае!
Что там? - поинтересовался Сергей Иванович. - Болото?
Нет, места сухие, отъем истые и для гона удобные: перемычки, дорожки, просеки, но нельзя - там убивец.
Что? Что? - в один голос воскликнули охотники.
Убивец,- четко и значительно повторил егерь и нахмурился.
Какой убивец? Убийца? Кого?
Да. Видите ли, налево, сразу после сосновой гривы, низина, в ней живет русак. Не много у нас их, больше беляки,- этот живет.
Ну и что? - раскатисто рассмеялся Сергей Иванович. - Прекрасно, собаки надежные, давно мечтаю погонять русака.
Нельзя,- досадливо настаивал егерь,- собак погубите.
Ничего не понимаю. А ты, Коля?
Пока неясно.
Хорошо, скажу. А вы хотите верьте, хотите нет. Этот русак под гоном ходит в полях между нашей деревней и Красницами. Если собаки липкие, сказать, вязкие, надоедят ему, тогда правит прямиком на железную дорогу и дует по ней долго. Поезда у нас часто, он-то соскочит, собаки могут попасть. В прошлую осень у приезжих выжловка эстонка погибла, через две недели - смычок русских, обе собаки: выжлеца пополам, выжловке две ноги; хозяин пристрелил. И так не первый год.
Уж непременно и пойдет,- усомнился Сергей Иванович,- пугаете вы нас, Федор Федорович.
- Как хотите - дело ваше. Захрипели настенные часы, из дверцы
вышла и звонко определила час кукушка. Федор Федорович - теперь Коля знал, как зовут егеря,- принес из кухни самовар. Хозяйка убрала со стола, принесла очень чистые стаканы с блюдечками и сахарницу, ушла в спальню. За ней из кухни, мягко ступая, мимо стола прошла крупная породная лайка, вежливо поерзала по спине круто завитым калачиком хвоста, приподняла губу, когда Коля протянул руку погладить.
Сергей Иванович, распаренный, хмельной, был в благодушном настроении, спросил, чуть растягивая слова:
Федор Федорович, а вы на охоту ходите?
Нет. Молодым много занимался Я ведь из Сибири. Месяцами по тайге ружьишко таскал. Здесь остался - отошел.
Почему?
И там-то зверя и птицы год от году меньше. Здесь совсем бедно, пустые леса. Бьешь, думаешь,- не последний ли? - жалко. И ноги все хуже и хуже.
Что с ногами? Ревматизм?
Осколком под Нарвой: одним - обе. Питанье кровью нарушено, так вроде кости и мясо на месте -ходить не пускает - больно.
Зачем же лайку держите?
Приблудная она. Приезжие в лесу нечаянно ранили и бросили: Приползла через три дня на двор. Жена выходила. Так и живет. Спать пойдете?
Рано еще. У вас какой-нибудь музыки нет? Кажется, в приезжей патефон?
Ломаный: пружину перекрутили. И пластинки все царапанные: выпьют и ставят, как попало. Сейчас я свой проигрыватель... Пейте чай, сами наливайте.
Коле было хорошо. "И как он мог так долго не ездить на охоту? Завтра набросим смычок, послушаем гон, увидим зайцев. Только бы не промахнуться! И если возьму, привезу домой - мама будет довольна. Давно в нашем доме дичины не было. Федор Федорович интересный тип. Верно ли говорит Сергей Иванович, что хапуга, куркуль и на охоту наплевать? - впрочем, он больше знает, часто бывает на базах. А собаки в вольере ухоженные, чистые, здоровые, сытые".
Егерь принес проигрыватель, перебрал несколько пластинок, поставил. Удивительный и знакомый голос наполнил, как залил, комнату: "На нивы желтые нисходит тишина. В остывшем воздухе от меркнувших селений, дрожа, несется звон...". Кажется, Чайковский?.. "Душа моя полна разлукою с тобой и горьких сожалений".
"Как это может быть? Как получается, что в одной певучей фразе, даже в одной ноте-и тоска прямо нечеловеческая и ликование?" - Коля вторил про себя и слова и мотив, и казалось ему, что это про него, про его жизнь — «...но что внутри себя я затаил сурово?». Комок подкатил к горлу.
Рычажок со стуком подскочил, музыка смолкла. «Жалко. Попросить поставить еще раз?»
Сергей Иванович слушал плохо. Сказал:
— Пригласите хозяйку, пусть посидит с нами. Считает ниже достоинства? Пренебрегает?
— Спит она, завтра на ферму рано.
Подошел к часам с кукушкой и потянул цепочку. Сергей Иванович пожал плечами, встал, чуть пошатнулся и пошел к выходной двери. Егерь проводил.

Трудно было угадать — будет ли в этот день солнце или оно, скрытое в густейшем утреннем тумане, останется за хмарью осеннего короткого дня. Но солнце показалось, сначала белесым неясным кругом, лотом, расталкивая и угоняя тучи, воссияло на чистом бледно-голубом небе.
Сергей Иванович, высокий, сухощавый, но с небольшим брюшком, вышагивал впереди. За ним Коля с трудом сдерживал засидевшихся, крепко тянущих собак. И опять он с удовольствием и легкой завистью посматривал на своего спутника и руководителя: «Перекидывает ружье с плеча на руку — Лебо без антапок — пижонит или не успел отдать приделать? Под легкой с расстегнутой молнией непромокайкой жилет-патронташ. На голове по заказу сшитая защитного цвета шапка с длинным козырьком и металлическим значком на тулье — поющий глухарь. На ногах высокие, подвернутые под коленями сапоги с ярко-желтыми головками. Сказал: «Ношу только японские, наши дубовые, тяжелые и подъем на жабью лапу, даже с тонкой портянкой нога не лезет».
Сергей Иванович вышел на проселок, оглянулся на деревню и круто повернул налево. «Постойте,— остановил его Коля,— егерь сказал налево не ходить». Сергей Иванович подмигнул, махнул рукой в левую сторону, пояснил: «Дураков нет. Куда егеря говорят нельзя — там и заяц. Дело известное — берегут для дружков. Идем, идем! Меня на таком деле не проведешь — стреляный воробей».
Коле и неприятно стало, подумал: «Может быть, он и прав?».
В высокоствольном сосняке сошли на тропку. Как хорошо, замечательно хорошо в лесу в ясное утро предзимья. Ноги в толстых шерстяных носках и новых резиновых сапогах смело разгребают воду в редких на песчаной дороге лужах, мягко ступают по ковру старой хвои. Тепло, даже жарко, в туго подпоясанном патронташем ватнике и непривычной еще теплой шапке.
Запах земли! Земли — не городской, придавленной камнем,— открытой, и не летней, обильно расточающей ароматы цветов и живой зелени. Нет, осенний, тонкий запах земли, испуганной ночными холодами. Воздух напоен влагой и запахами хвои, древесного тлена и грибной прели. Хочется вдохнуть глубоко-глубоко и задержать выдох, как глоток ключевой воды.
Звуки земли: шорох шагов, шелест хвойных веток, стукоток дятла, уютное попискивание синиц — все негромкое, приглушенное, как ватой обернутое.
Краски земли: темная зелень сосновых вершин, масляная желтизна стройных стволов, блеклое золото палых листьев, четкая графика безлистных берез в прозрачности и голубизне неба.
Все это щедро дарит лес тому, кто пришел к нему не гулять равнодушно, а с каким-нибудь делом, пусть по-городски и не очень важным, но близким лесной жизни.
Как хорошо! Коля решил, что теперь будет ездить на охоту каждую субботу, ни одной не пропустит до глубокого снега. Нетерпеливо отстегнул ошейники: «Арря-арря! Полазь, собаченьки!».
Смычок кинулся в полаз резвыми ногами и скрылся из глаз. Охотники зарядили ружья и, негорячо порская, пошли тропиной. И недолго шли. Видимо, наскочили собаки прямо на лежку. Сергей Иванович побежал на голоса: Коля остался на дорожке, снял с плеча ружье, ткнул предохранитель. Яркая помычка сменилась ровным, уверенным гоном. Заяц шел малым кругом. Коля стоял, слушал.
«Отец назвал щенков Бубен и Флейта. Как угадать, какие будут голоса у взрослых? Назовут щенка Свирелью, вырастет, окажется, у нее чуть не башур-бас. У отца получилось, и все же не точно. Выжлец равномерно, неторопко отдает громкий доносчивый голос: — Ба-у-у! Бау-у? — с оттяжкой, будто бьют колотушкой в большой гулкий барабан. Флейта частит, но не посвистывает, как полагалось бы по кличке, нет, гораздо ниже, похоже на фагот».
Гон приближался. Коля уже посматривал понизу влево-вправо, как грохнул выстрел неподалеку. «До-ше-ел! До-ше-ел!». Смычок доганивал, смолк. Сергей Иванович, довольный, веселый, вынес на тропинку прибылого голубо-спинного беляка, посмотрел на часы: «Двадцать две минуты — нормально. Почин дороже денег».
Зайца держал за ноги еще живого. Белячишка сучил передними ногами, пытался поднять голову, озирался дико, Коля отвернулся, крикнул: «Добейте! Так нельзя!». Сергей Иванович удивленно пожал плечами, сказал: «Посмотри, как это делается». Взял зверька левой рукой за уши, ребром правой резко ударил под затылок.
Коля поздравил с полем. Собаки, не задерживаясь, ушли. Охотники продолжали путь по тропинке.
Лес окончился довольно крутым склоном к неширокой осочистой низине. За ней простиралось поле, еще дальше виднелась небольшая деревня — скорее всего Красницы.
В ивняке, кольцом опоясывавшем низину, раз-другой мелькнули пестрые рубашки смычка. Бубен громко сказал: «Ав!». И тут же, неподалеку, в бурой некоси вспыхнул заяц. Русак шел стремительно и легко: троил, пританцовывал, словно балерина ножкой о ножку бил, ушами играл. Крупный, матерой. Смертным ревом огласил долину Бубен, с голосом, захлебываясь, подвалила Флейта.
Заяц выскочил на суходол, миновал его и пошел малым кругом по сосняку.
Коля волновался: прислушиваясь к голосам собак, стараясь определить направление, прикидывал, где стать. Решил — на дорожке у края леса. Добежал, огляделся, слушал.
Как выкатился заяц на поле, Коля сначала не заметил. По собакам определил — белые-то не жнивье хорошо видны — далеко впереди заметил серую фигурку, уходящую под Красницы. Отдалел русак. А вот и Сергей Иванович показался из леса и пошел за смычком. Зачем?
Коля потерял собак из вида и со слуха. Не знал, куда идет гон. Судил по своему спутнику. Тот остановился и смотрел в сторону деревни, значит, смычок там. Слушал, слушал — очень мешали электрички, да еще собака чужая лаяла, наверно, в деревне. Час прошел, может быть, и больше...
Сергей Иванович побежал назад, и сразу, правда, на краю слуха, послышался гон. Собаки повернули и вели обратно. Коля приготовился, прикинул, до какого примерно рубежа можно стрелять, ждал с нетерпением, оглядываясь по сторонам, и... внезапно вспомнил: «Налево не ходите... убивец... лип¬кие, на железную дорогу...». Да! Смы¬чок возвращался и, если он не задер¬жится на гриве, перейдет — дальше поле и железная дорога!
Коля побежал туда. На ходу слышал собак, сначала близко сбоку, потом впереди. Задыхаясь от непривычки бегать, проклиная себя» и Сергея Ивановича, миновал лес, окраину деревни и оказался на краю убранного картофельного поля. За ним — высокая насыпь железной дороги. Не мог больше бежать, остановился. Собак не видно, гон слышен, идет где-то в островке ольшаника, в полосе отчуждения. Ясно, неизбежно — вот-вот выскочат наверх. Сердце чуть утихомирилось — надо бежать, бежать. Скорее! Беда! Коля застонал на бегу от ужаса и отчаяния, что не поспеет. Хоть бы скололись, совсем потеряли!
Ближе и ближе высокая крутая насыпь. Гон там, впереди. Минутная перемолчка и с полными голосами смычок — две пестрые фигурки — взлетел на насыпь и погнал поверху вдоль рельс.
Коля задохнулся — не мог больше двигаться, И бесполезно. Закричал, обманывая: «Вот, вот, вот!». Не услышат, да разве снимешь с гона кровных собак. Остановился Коля и сразу увидел и зайца впереди собак, и электричку.
Зеленый, с красной полосой под мордой поезд вылетел из леса на край поля. Конец! Не сможет и не захочет машинист ради каких-то собак остановить с полного хода поезд. Нет, не остановит.
Электричка уже ревела непрерывно и злобно, нагоняя собак. Коля понял, что сейчас будет, представил колеса, лапы, головы, кровь. Захотелось закрыть глаза — так бы и сделал — как вдруг у штабеля шпал рядом с полотном вспыхнул дымок выстрела. Русак покатился через голову. От штабеля выскочил человек, схватил зайца, высоко поднял над головой и кинулся вниз с насыпи. Собаки дружно свернули за ним. С воем промчался поезд.
Когда Коля подошел, Федор Федорович без шапки сидел под откосом прямо на земле. Держал на брючном ремне Флейту. Бубен дремал, поднял голову, посмотрел на подходившего хозяина. Рядом на траве лежал большой, курчавый по спине русак. Егерь сказал: «Сходите, попросите жену запрячь, приехать за мной». Улыбнулся невесело, показал на ноги.
Коля наклонился, поцеловал егеря в пахнувшие табаком и мятой губы.

А.Ливеровский
Охота и охотничье хозяйство, № 9,1979 г.

[dinamito]

Очень близки мне статьи именно этого автора, так как пишет особенно, и очень доступно.Будет литература я поделюсь.

[Задоров]

С гончими по чернотропу.

Говорить об охоте с гончей волнующе приятно. О вкусах не спорят — у каждого своя любимая охота, но я убежден, что нет охотника, слышавшего хоть раз работу кровной гончей в осеннем лесу и оставшегося равнодушным...
Гончая выведена человеком для настойчивого преследования зверя, и не просто преследования, а обязательно с голосом. Давно существует этот вид охотничьих собак, однако использовался он по-разному.
Ружейная охота с гончими на зайца основана на том, что поднятый и преследуемый собаками заяц не убегает безгранично вперед, а ходит в пределах обычного местопребывания. Гончая не направляет ход зверя, не гонит его на стрелка, как это думают некоторые неискушенные люди, — она только преследует. Охотник, находясь на этой же территории, старается перенять зверя.
Заяц под гончей ходит весьма разнообразно. Влияет на это многое: погода, состояние тропы, лежал ли заяц на привычном ему месте или на случайном, прибылой он или матерый, бывал ли под гоном, как ведут себя охотники. И все же он стремится идти излюбленными, привычными путями, а не куда попало. Называют эти пути лазами, и на них-то и старается попасть охотник, заслышав помычку.
Как найти лаз? Есть общие для всех зайцев привычки и этим надо пользоваться. Прежде всего, заяц под гоном обычно возвращается к лежке. Там, поблизости от нее, и стоит подождать. Угадать лаз можно и по характеру местности. Чаще всего заяц ходит по естественным рубежам; склонам оврагов, лесным тропам и дорогам, сухим гривам вдоль болот, берегами ручьев, поросшими ивняком, или лесистыми перемычками между покосами. Привычному глазу охотника их легко заметить. Само собой разумеется, что совпадение этих признаков делает лаз наиболее надежным. Вот сеновозная дорожка простегнула узкий клин леса между двумя полянами. Стойте тут — и зайцу ход, и стрелять удобно.
Последнее обстоятельство имеет в этой охоте немаловажное значение. Представьте надежный лаз беляка: третий раз гон пересекает одну и ту же узкую просеку в молодом ельнике. Лаз надежный, но подстаивать положительно не стоит: под паратым гонцом заяц идет быстро и так махнет через просечку, что и ружья поднять не успеете.
Порядок охоты с гончей примерно такой. Еще даже не выходя из дома, надо наметить маршрут. Лучше всего кольцевой, с тем, чтобы к концу дня приблизиться к дому или выйти на обратную торную дорогу, а не идти по лесу в осенней темноте.
Где искать зайца? Его можно встретить в лесу любого типа, даже в чистых сосновых борах, еловых лесах, в маленьких островках леса и заросших оврагах среди больших полей. А если вы знакомы с местностью или можете расспросить местных жителей, лучше идти в смешанные леса, особенно лиственные (березняки, осинники) с еловым подростом. Заяц любит пощипать свежую озимину и ложится на день неподалеку от жировки.
Вопреки довольно распространенному мнению, надо утром перед охотой накормить собаку. Необильно и пораньше, пока сборы на охоту еще не так заметны. Многие нервные собаки не едят перед охотой, особенно если мимо них на улицу проходят с ружьями охотники.
Собаку по деревне и до самого места охоты надо держать на поводке. На опушке леса командуют: "Стоять!", снимают поводок (непременно вместе с ошейником) и, выдержав гончую две-три минуты "под островом", подают в рог и набрасывают.
С утра нет смысла ни ведущему, ни всей компании идти в лес за собакой. Лучше выбрать просеку или лесную дорогу и идти по ней. Ведущий порскает-покрикивает, давая собаке направление охоты. Хорошо поставленная гончая в полазе скачет быстро и широко, однако через каждые 15-20 минут показывается ведущему, обычно догоняя его по следу. Если гончая не показывается, надо остановиться и подождать. Очевидно, гончая прихватила след и разбирается, стараясь поднять. Если продолжать идти, собака может помкнуть далеко позади, гон легко отслушать, особенно в ветреную погоду, и вся охота будет испорчена.
Но вот близко ли, далеко ли взвизгнула или взлаяла ваша гончая. Это добор — заяц еще лежит, но он близко, собака добирается до него... Есть гончие совсем без добора — подают голос только по побуженному. Добор не недостаток, в какой-то мере он даже удобен для охотника, если оканчивается помычкой. Плохо, когда собака отдает в доборе голос щедро и задолго до подъема; совсем плохо, если на жирах или на сколе. Это большой недостаток и называется он слабоголосостью.
Еще раз взлаяла, еще и... яркая помычка, зверь поднят! Захлебываясь от азарта, взревывая, гонец бросается вдогонку. Стойте на месте, не бегите!
С самого начала, придя в лес, вы оглядывались вокруг, выбирая место, где встать, если начнется гон, запомнили это место, и теперь, когда гончая помкнула, надо выждать некоторое время и идти туда. Надо постараться определить, кого побудила собака (заяц? лиса? на лося наткнулась?), и действовать в зависимости от этого. Если это заяц и поднят близко, самое надежное — идти к месту подъема и там встать. Очень плохо, когда вся компания охотников после помычки бежит на голос собаки. Безнадежное дело—догнать гон, а вот отжать, сбить с круга, отшуметь зверя, продвигаясь по лесу,— проще простого.
Допустим, все охотники опытные — послушали, определились и, стараясь не мешать друг другу, разошлись по местам. Каждый выбрал лаз, где, как ему кажется, пойдет заяц. Встали, постарались показаться друг другу, приготовились. Тут и курки взвести или предохранитель подвинуть не грех и, главное, есть время послушать. Никуда не денется заяц от доброго гонца — вернется почти непременно. И вот стоим, слушаем...
Голоса гончих резко отличаются от голосов собак всех других пород. Это и хорошо, и совершенно необходимо. Кроме того, голоса гончих весьма разнообразны. У выжловок чаще всего голоса высокие, дискантовые. У выжлецов пониже — от альтовых до баса-башура. Голос может быть громкий, доносчивый или тихий, может быть однотонный-простой, может быть фигурный — двух— и даже трехтонный. Может быть с подвывом или с гнусью, когда собака как бы трубит в нос. И манера отдачи может быть разной. Иная гончая льет голос почти непрерывно, другая бухает размеренно и нечасто — таких называют редкоскалыми.
Для чего нужны такие голоса? В далекие годы псовой охоты музыка гончей стаи ценилась высоко. И сейчас мы отнюдь не сбрасываем со счета такой эстетический фактор, как музыкальность голоса гончей. Мы рады в ясную осеннюю зорьку, когда лес прозрачен и тих, послушать яркий музыкальный гон по зайцу или, еще лучше, по красному зверю — лисе. Однако теперь сила и своеобразие голосов гончих имеют и чисто практическое значение. Нередко мы охотимся в шумных лесах: прогремит, просигналит электричка; гудят машины на шоссе; летит реактивный самолет... Как тут не потерять со слуха гончую с недоносчивым, слабым голосом? Гон отдалел, вы прислушиваетесь, а неподалеку, в деревне или поселке, лают дворовые собаки; в лесу ходят охотники с лайками, их собаки облаивают белок. Особый, присущий только кровной гончей голос позволяет его отличить.
В редких случаях совпадения благоприятных условий: погоды, легкой тропы и удобного места при высочайшем классе собаки гон слышится непрерывно, гончая "висит на хвосте", то есть идет сразу за зайцем, в минуте или даже меньше от него. Обычно же гон складывается иначе. Сначала, пока заяц не отдалел, гон непрерывен и азартен, далее следуют короткие промежутки в 1-2 минуты (перемолчки), затем более продолжительное молчание — сколы. Гончая временно потеряла след и выправляет его молча. Чаще всего это происходит около "мертвой точки" — через 20-25 минут после начала гона.
Тишина, но вот снова голос, и гон продолжается. Обычно после двух, трех сколов гон становится вялым. Заяц отдалел, его след не так сильно пахнет. Далее гон становится все увереннее и ярче. Заяц приустал, начал меньше путать след и надеется больше на быстрые ноги, тем более, что гонец (или гонцы) начинает приспевать, голоса их, пугающие зверя, слышатся все ближе.
Я нарисовал только схему, которая имеет много вариантов. Однако окончание известно: если гончая настоящая — не малотренированная выставочная медалистка, не деревенский ублюдок,— заяц либо попадет под выстрел, либо будет сгонен, либо гончую придется снять с наступлением темноты.
Характер гона, количество перемолчек и сколов во многом зависят и от зайца. По старому беляку гон идет шире, быстрее, ровнее. Прибылой, постоянно западающий заяц делает гон неровным, идущим как бы толчками. Позднышок-листопадник, из тех, что зовут "лаптями" или "рукавичками", путает даже мастера-гонца, да так, что и гона по существу нет: то короткое взревывание по зрячему, то бесконечные перемолчки— и все это на небольшом участке леса.
По-разному ходит заяц под паратыми и под пешими гончими. От паратых собак он спасается во все ноги, закладывает огромные круги, а то и ударяется напрямую не за один километр. Под медленным, даже настойчивым гоном заяц крутится на малых кругах, присаживается, слушает, без конца скидывается, петляет и западает. Легче стрелять зайца из-под пеших гончих, однако охота с паратыми собаками намного интереснее и красивее.
Гон отдалел, матерый заяц увел гончую через лесные покосы в болотистую низину и там крутит на границе слуха. Вернется ли заяц? Может быть, гонец устанет и надоест ему распутывать слабо пахнущий след отдалелого зверька? Бросит и вернется к хозяину? Нет! Стойте спокойно и терпеливо, потому что гончая обладает ценнейшим свойством — вязкостью. При переходе от псовой охоты к ружейной от гончих потребовалось не кратковременное выставление зверя из острова в поле, а настойчивое, длительное преследование. Любители гончих генетически, путем подбора, развили до высокого совершенства и закрепили вязкость гончих. Именно поэтому, как я писал выше, гон может кончится только взятием зверя, сгоном его или отзывом гончей с наступлением темноты. Вязкая гончая скорее ляжет, обессилев на гону, если она плохо тренирована, чем сойдет со следа и вернется к ведущему.
Гон, который вдалеке слышался, как ровный гул, приблизился, голос гонца слышится яснее. Еще далеко, но будьте готовы. Заяц может значительно опередить собаку и появиться неожиданно, причем необязательно впереди, а сбоку или, бывает, даже позади стрелка. Заметив мелькающую фигурку зайца, замрите. Заяц слабо чует, плохо различает неподвижный силуэт охотника и может прибежать прямо в ноги. Однако он мгновенно скинется в сторону, если вы преждевременно пошевелитесь, подняв к плечу ружье или принимая удобную позу.
Прежде чем стрелять, вспомните, где стоят товарищи-охотники. Заячья охота — одна из самых опасных: стрелять приходится понизу и почти всегда в гущаре. Стрелять можно, только твердо определив, что перед вами заяц, а не что-нибудь иное. Помните, что где-то поблизости ваша собака, да и чужие могут быть в лесу. Выстрел по зайцу прост, не требует ружья с особо сильным боем. Часто приходится стрелять в медленно идущего, иной раз даже сидящего зайца. Бывает, конечно, что скол был неподалеку от вас, гончая нашла запавшего и залилась навзрячь. Тут уж заяц летит мимо вас птицей и стрелять приходится, немедля и изрядно взяв переда, как на стенде по низкой боковой тарелочке.
Выстрел удачен. Подойдите, убедитесь, что это не подранок, и кричите громко и протяжно:" До-ше-ол! До-ше-ол!" Обязательно протяжно, потому что на расстоянии слова разобрать трудно. И пусть ведущий, услышав, подаст в рог. И так кричите, пока все не соберутся. Строго надо соблюдать это правило. Чтобы понять почему, поставьте себя на место любого компаньона. Он слышит гон, выстрел, после которого гон продолжается или замолк. Что это? Промах? Скол? Выстрел чужой охоты? Стоит, ждет, время теряет, нервничает.
Если вы промахнулись или только перевидели зайца, не называйте собаку, не сбивайте ее с толку. Если вы стреляли гонного, собака, продолжая работу, придет к месту, где вы стреляли, погонит дальше или словит подранка. Если вы назовете на шумового, то увидите, как гонец, нюхнув горячий след, не примет его, вернется к "своему" зайцу, и вам будет неловко, что помешали.
Вот и гончая подоспела с полным голосом. Не давайте трепать зайца, но и не торопитесь запихивать его в мешок. Достаточно при подходе собаки на расстоянии нескольких шагов поднять его и показать. Если собака будет прыгать, хватать тушку из рук, скажите построже:' Отрыщь!" Не давайте гончей пазанков, особенно если вы гость на охоте: придет ведущий и, если захочет, сам отпазанчит и даст. Я считаю, что не нужен этот традиционный прием ни собаке, ни хозяину, но это вопрос спорный.
Все охотники собрались, поздравили с полем, полюбовались на трофей. Положите зайца спиной на колено и отожмите мочу. После этого упакуйте его в полиэтиленовый мешок и только тогда кладите в рюкзак, иначе даже несильно разбитая тушка окровянит в сумке все вещи.
С этого момента охота продолжается. Не всегда она проходит по такой схеме, много бывает вариантов. Часто заяц, особенно если он не раз бывал под гоном или по ряду причин дневал не в обычном для себя месте, с подъема или после первого круга уходит на прямую, далеко и не хочет возвращаться. В этом случае надо, отнюдь не торопясь, простояв на месте долгое время, идти в гон. Если вы подровняетесь к гону только часа через два, три и больше от времени подъема, задача облегчается. Заяц приустал, ходит под самой собакой, можно идти прямо на голос с большой надеждой на встречу.
В первый месяц охоты, когда дни еще продолжительны, весьма полезно, если собака не на гону, а в полазе, подозвать ее, взять на поводок, дать отдохнуть с полчаса, а самим в это время позавтракать.
Во второй половине дня характер охоты надо изменить. Ночной след, по которому гончая находит зайца, значительно остыл. Охотники становятся в цепь, лучше всего на расстоянии прямой видимости, и, не торопясь, идут, покрикивая и поворачивая к подходящим для лежки зайца местам: вершинам поваленных деревьев, густым кустам ивняка, пожухлой некоей на лесных полянках.
Заметив соскочившего с дневки зайца, охотник кричит: "Пошел! Пошел!" (коротко, непротяжно) и называет гончую привычным для нее сигналом. Обычно это частое повторение: "Вот! Вот! Вот!" или "Аля-ля! Аля-ля! Аля-ля!" — как у кого принято.
За час-полтора до сумерек надо гончую снимать. Особенно если она наброшена прямо от машины или без захода со станции на базу. Подзывают сигналом рога. Вот тут и скажется еще одно качество гончей — позывистость, или, по-старому, приездка. С гона страстная гончая не сойдет, со скола — охотнее, с полаза — обязана. Нельзя пользоваться для этой цели обманом: называть как бы на поднятого зайца или стрелять — это дурной стиль и портит собаку.
Так идет охота по черной тропе. Особенно хороша она в туманные деньки предзимья, когда облетели и распахнулись лиственные леса, первый снег примял траву и сошел, а зайцы взматерели и выкунели. Недвижен прохладный воздух, застоялся в нем кисло-медовый запах влажного древесного отпада и побитой утренниками травы. Робкий стукоток дятла и попискивание синиц покоят тишину...
Охота по белой тропе протекает примерно в том же порядке, но с некоторыми особенностями. При пороше можно помочь собаке поднять зайца, стропив его по малику, и лаз легче выбрать, заметив по следам, как ходит заяц под гоном. С другой стороны, по белой тропе уже не услышишь такого яркого гона, как по черной, гончие скупятся на голос и упрощают его. К тому же даже самая незначительная навись сильно глушит звуки.
По мере выпадения снега, охота с гончими становится все затруднительнее. По большим снегам, когда собаке трудно бежать и охотнику неподвижно стоять, на лазу холодно, охоту приходится прекращать.А. ЛИВЕРОВСКИЙ

[Задоров]

Охотничье братство.

http://sib-man.ru/knigi-video/hudozhest ... vskii.html

[Задоров]

Памяти блокады Ленинграда посвящается...
А.А.Ливеровский. Блокадные рассказы.
Журнал Нева 1988год.

Я подложил в печурку две плиточки паркета, вернулся к столу, повертел в руках мятый бумажный треугольник и бережно развернул.
Письма в город иногда приходили. Чаще всего такие, что их лучше поско рее забыть, многие вызывали улыбку — в них были советы. Отвечать было трудно, не хотелось, не было уверенности, что письмо дойдет, и это отчасти оправдывало.
Мятый треугольничек был от друга и требовал действия. Ровные, разборчи вые карандашные строки, иногда вспыхивающие чернильной синевой,— видимо, там шел дождь или снег:
«…понимаю, что ленинградцев ни о чем просить нельзя, особенно, если это связано с каким-нибудь усилием, и все же прошу тебя, узнай, где Анна…»
Неожиданно ясно, до мельчайших подробностей, представилось забытое лицо друга. Прежде всего зубы,— мы все смеялись, что они как на рекламе зубного порошка,— глаза внимательные, какого цвета — не знаю: не умею запоминать цвет глаз. Обыкновенные у него глаза, приветливые. Темные брови, одна рассечена светлым шрамом,— мальчишками в лапту играли, я зацепил битой. Анна красивая женщина,— всегда веселая. Жили они хоро шо, дружно. Вот только детей не было, все откладывали.
Странно сложились наши отношения. Дружили с раннего детства, много лет работали вместе, а семьями были едва знакомы, не общались. Может быть, потому что они жили за городом? Когда я перешел на другую работу, с ним встречались редко. Был у нас обычай — раз в год назначали свидание в хоро шем ресторане. Без жен. Обедали, выпивали не так, чтобы уж очень. По-мужски беспощадно к себе, откровенно рассказывали, что было и есть. Ни­когда не обращались друг к другу с просьбами — так было принято. Считали, что если по-настоящему надо будет, тогда…
Далеко идти, очень далеко. Еще раз посмотрел на настойчивое, дважды подчеркнутое слово «прошу», сунул письмо в нагрудный карман и подошел к шкафчику. Там в холщовом мешочке хранился мой неприкосновенный запас: бережно завернутые в несколько слоев пергамента две плитки шокола да и залитая сургучом бутылка. С осени хранился, когда я думал при серь­езной угрозе уйти в леса, а потом уже в расчете на черный день.
Холодные пальцы с трудом справились с сургучом и пръбкой. Налить в аптекарский пузырек густую темную жидкость и отломить четыре квадрати ка шоколада было значительно легче. Из ящика стола взял хлеб: утренний ломтик, два обеденных и… нет, вечерний пусть лучше останется дома, к воз­вращению. Теперь все это — в обрывок газеты и в карман, поближе к телу, чтобы не подморозить. Не забыть ночной пропуск.
Далеко до Озерков. Надо дойти и обязательно вернуться в тот же день, нельзя отрываться от места, где теплее, чем на улице, где есть вода, разде ленный на неравные доли хлеб и койка. Давно определились пределы и ритм жизни: не двигаться нельзя, слишком много двигаться нельзя, съедать весь полученный хлеб сразу нельзя, постоянно думать о еде нельзя, спать не разде ваясь нельзя, много спать нельзя. Нужно вставать вовремя, нужно мыться и бриться, нужно чистить зубы, нужно работать, выходить хоть ненадолго на улицу, нужно не бояться бомбежек и обстрелов или хотя бы скрывать, что страшно. Только тот, кто умеет сжаться и не трогать хрупкие рамки этих многочисленных «нельзя» и «нужно», продолжает жить.
Сколько шагов в Институтском? Втором Муринском? В проспекте Энгель са? Во всей Выборгской стороне? Это важно, и если их считать, то не так тяжело идти. Только неточно получается; соскользнет нога — шаг короткий, а в счет идет.
Засыпаны, выбелены улицы снегом. На тротуарах сугробы, протоптано только посередине. Как в опустевшем театральном зале — ни живой души, ни одного прохожего. Блеснул впереди огонек: неторопливо покачивая над суме­тами узкие щелочки фар, прошел одинокий грузовик. Прошел, не тронул тишину. Остался от него печальный аромат пихтового масла,— будто в доме, где раскиданы свежие еловые лапки. Это ново и странно на улице, где давно пропали привычные городские запахи: заводской копоти, горелой резины, сытный дух столовок, дивный аромат теплого белого хлеба из открытых дверей булочных, незабываемый, прекрасный… Стоп! Об этом нельзя!
Две тысячи сто сорок восемь шагов… сто сорок девять… пятьдесят. Остано вился отдохнуть на когда-то бойком перекрестке. Придется постоять, поблизо сти сесть негде. Две пустынные широкие улицы теряются в мутной темноте. Над головой дощечка трамвайной остановки. Осколок снаряда пробил акку ратную черточку перед номером трамвая. Получился диковинный маршрут — 120. Двадцатка ходила в Озерки, в выходной здесь было трудно сесть в вагон, все ехали на озера отдыхать, купаться. Как это было? Как это было? Трудно представить. А если закрыть глаза и вспоминать? Все равно не получается,— то люди видятся праздничные, легко одетые, нарядные, а трамвай почему-то подходит с битыми синими стеклами, то трамвай чистенький, свежеокра шенный, брызжущий звонками, а люди с палками в руках, обутые в самодель ные валенки. Идти надо, идти!
Пять тысяч шагов — и время завтрака. Где бы присесть? Подоконники высоко. Войти в подъезд? Нет, самое холодное в мире — это каменная лестни ца в парадной разбомбленного дома. И почти наверняка лежат неубранные. Трамвай — это удобнее. Вот он, рядом, придавленный снежной шапкой, уви тый мертвыми проводами.
Небольшого роста был вагоновожатый, скорее всего женщина,— при шлось опустить на несколько оборотов круглое сиденье. Смахнул рукавицей снег с контроллера, вынул и развернул газетный сверток. Удивительно вкус­ное, небывалое сочетание — шоколад с черным хлебом. Когда кончится война, обязательно…
Три глотка остро пахнущей на холоду жидкости — смеси водки, красного вина и сахара — приятно разогрели желудок и прогнали зябкую дрожь.
К заставе подошел в утренних сумерках. Не хотелось вынимать пропуск,— надо снимать рукавицы, а когда потом пальцы отогреются? Из будки вышел военный в туго подпоясанном коротком полушубке и валенках. Молча по жужжал мне в лицо фонариком, рукой махнул на выход. Слова не сказал, пропустил как дистрофика, доходягу. Ошибся, товарищ военный! Не так уж плохи наши дела.
Мороз, звенящий, железный мороз. Белой шерстью обросли деревья и кусты, и даже снег под ними неровный — топорщится ледяной чешуей. Зеленая зорька прочеркнула вершины берез.
Одноэтажные домики вдоль дороги. Копится, ползет с крыш пухлая навись, если дотянется до земли, станут дома снеговыми холмиками. Только к немногим ведут глубокие узкие тропы — чаще за оградками ровный нетро нутый снег, темные без ледяных разводов окна, на трубах белые папахи.
Тысячи, тысячи шагов. Давно сбился со счета — тяжело разгребать снег
ногами. Брел, отдыхал, брел, отдыхал. Наконец заметил нужный номер.
Через полуоткрытую, засыпанную по пояс калитку, вошел в садик типичной
пригородной дачи.
 
Гравюра С. Юдовина (1942 год)
Всходило солнце. В саду на скамейке, чуть откинувшись на дощатую спинку, сидела женщина. Тепло одетая, в шубке, пуховом платке и валенках-чесанках. Она недвижно смотрела, как на веранде, одно за другим, вспыхива ли на солнце разноцветные стекла,— синие, красные, зеленые. Я подошел, заметил нетающий снег на ресницах и в уголках накрашенных губ женщины. Знакомое и незнакомое лицо.
Над трубой домика вился дымок. В закопченной комнате молодая, коротко стриженная женщина сушила на времянке ломтики хлеба. Равнодушно огля дела меня, подвинула стул к печке:
—   Садитесь.
Я снял рукавицы, развязал наушники, развернул газетный сверток, положил на горячее железо два своих ломтика хлеба, спросил:
* Это она там? Анна Сергеевна? ; — Она.
* Давно?
* Недели две. На пункт везти — сил нет. Дома оставить нельзя. Вынесли
в сад, хотели на снег положить — нехорошо, все равно, что выкинуть. Посади ли. Обещают взять, да что-то все нет.
Женщина, обжигаясь, скинула подсохшие ломтики, и свои, и мои, на чистую тарелку, сняла с времянки чайник и вынула из буфета два стакана и блюдца. Я положил к каждому стакану по шоколадному квадратику.
* Вы кто ей? Муж? Брат?
* Никто.
* Строгая была, хорошая. Служба у нее кончилась, да и ходить далеко. Все равно, утром встанет, моется, моется, причешется, попудрится, еще обяза тельно губы подкрасит. Мы подшучивали: «Что это вы, Анна Сергеевна, как на работу? Не надоело с собой возиться? Немцы придут, всех переколотят, мытых и немытых».
Она глянет так серьезно-серьезно и отчитает: «Катя! Вы сдаетесь. Люди должны оставаться людьми. Немцы думают, она боги, пришли в пустыню к азиатам и напугали нас до смерти. Я их не боюсь. Что они могут сделать? Убить? Так пусть убивают мытую и причесанную…»
—  Ложитесь вон туда, на диван. Отдохните перед дорогой.
—  Спасибо.                                                                                   .’
…Мороз, звенящий, железный мороз. Плохо идут ноги, не добраться домой
засветло. На закате окрасились вершины берез в алый цвет, как кровь, как губы усопшей.
Далеко до дому, жалко, что тогда бросил считать. Все равно дойду. Я дой ду, дойду…
ПРОСТО ЖИЗНЬ
Нас перевезли на пароход через сияющую солнцем Ладогу. Проскочили. Ни ветра, ни стрельбы, ни бомбежки —тишина. Удивительная, сладостная тишина. Стук радиометронома, в Ленинграде чаще всего похожий на трепет птичьего сердца, здесь звучал спокойно, патриархально, как тиканье бабушки ных ходиков.
Нас протрясли на грузовиках от пристани до железной дороги, выгрузили и накормили. Накормили досыта. Уверен, что тысячи людей и посейчас пом нят этот невероятный заладожский обед. На первое были мясные щи…
Наша партия расположилась по краям цветущего луга, в тени молодых бе рез. Люди спали, утомленные обильной пищей, убаюкаюнные тишиной. Толь ко один старичок — голова его была покрыта колпаком из шерстяного носка — сидел, опираясь руками на бамбуковую лыжную палку, и плакал тихонько, не переставая.
Я сидел на теплом рельсе, слушал, как поют кузнечики, как где-то в сторо не ласково постреливают зенитки, и чертил на песке фигурки по старому дет скому способу: точка, точка, запятая, минус — рожица кривая…
Зашуршали, приближаясь, шаги, резкая тень легла на мои чертежи. По плечу застучал карандаш, и кто-то спросил устало и басовито:
* Браток, ты сыт?
* Сыт.
* Раз не спишь, как все, значит и здоров?
* Здоров.
* Тогда будешь начальником эшелона.
* Обязанности?
—  Предъявлять списки эвакуируемых на пунктах питания, следить
в пути, чтобы не было отставших, немедленно снимать с поезда больных,
особенно поносных. Ясно? Как фамилия?
Пожилой человек в военной форме поставил ногу на рельс, положил на колено полевую сумку, достал какой-то бланк, вписал в него несколько слов и протянул мне.
Товарный состав, хвостом вперед, медленной красной гусеницей вполз в нашу березовую полянку и, дико взвизгнув тормозами, остановился. Нача лась посадка.
Не разгоняясь шибко, но и не задерживаясь, эшелон уходил от Ладоги. На редких остановках натужно рычали катучие двери, из вагонов выходили, соскакивали или сползали на насыпь обитатели и, боясь остаться, тут же на откосе, женщины и мужчины вперемешку, спешили исполнить необходимое. Долгий свисток, и поезд шел дальше, оплетая густым недолговечным паром придорожные — перелески.
В первый день я снял с поезда старика с бамбуковой палкой и двух пухло губых подростков с личиками, поросшими мягким обезьяньим волосом. Вечером мы оставили на маленькой станции молодого бородача с кухонным ножом, болтавшимся на поясе в самодельных ножнах из зеленого биллиардно-го сукна, и сгорбленную сухонькую «старушку», которой, по документам, оказалось шестнадцать лет. Им было плохо, и я не смел нарушать инструкцию. В памяти не осталось имен этих людей, и никого из них я больше никогда не встречал.
Горячее солнце разогнало утренний туман.
—   Начальник! Где тут начальник эшелона? Восьмой вагон просит взять от
них больную. Профессорша какая-то. Наружу не выходит, а…
Встав одной ногой на наклонную доску, я с трудом откатил тяжелую дверь и вошел в вагон.
—   Вот она,— показал провожатый.
Посредине вагона, на двух высоких ящиках, лежала женщина. Легкий цветной плед прикрывал ее ноги. Она была необычайно красива, эта женщина. Нездоровый румянец оживлял строгое неподвижное лицо, волна серебряно-седых волос застыла над обшарпанным полом. Большие мрачные глаза с чуть приподнятыми уголками надменно и равнодушно смотрели на закопченный потолок. Яркий рот, казалось, улыбался. Она была похожа на царевну, ту что съела отравленное яблоко.
Я подошел. Женщина осталась спокойной. Не поворачивая головы, скосила глаза, посмотрела внимательно и спросила:
* Parlez vous francais?
* Нет.
* Do you speak English?
* Yes, I do.
* Кто вы? — продолжала она по-английски.
* Никто. Просто человек.
* Это много. Прошу вас… Я так трудно уходила от смерти. Помогите вернуться в жизнь. Меня ждут. Я действительно немного больна, но мне луч­ше. Спасибо.
Перейдя на русский, она продолжала, повысив голос:
—   Я здорова и не выхожу только потому, что из осторожности ничего
не ела на пункте. Я совершенно здорова, и мне, благодарю вас, ничего не
нужно.
Ропот прокатился по углам вагона:
—   Возьмите ее, начальник. Она больна… Она говорит неправду. Неужели
вы сами не чувствуете?
Только две девушки, очень похожие друг на друга, и в одинаковых не­бесно-голубых лыжных штанах, робко попросили:
* Оставьте ее, начальник. Не так уж ей плохо. Никого она не трогает, в Перми дочка ждет…
* Начальник! Сейчас же уберите эту женщину…
Я ушел в свой вагон. Там в чемодане лежала только что полученная буханка свежего хлеба и кусок нежного, зеленоватого на просвет лярда. Эта буханка, большая, непочатая и вся моя, придавала мне жизненную уверен ность, а самой жизни совершенно новый аромат. На следующей остановке я вытащил буханку, мягкую, остро пахнущую довоенной булочной, резанул ее во всю длину и вложил комок лярда. Подумав, сунул в карман пачку печенья, и пошел к восьмому вагону.
Поезд остановился надолго. Девушки в голубых штанах лежали и грелись
на травяном откосе, открыв солнцу ладони раскинутых рук. В ярком свете полудня было видно, какие они худые, эти девушки, тонкорукие, бледные, со складками опавших водянистых мешочков под глазами.
— Девушки,— прошептал я просительно, но твердо,— подарок и просьба.
Когда стемнеет, я принесу от паровоза ведро теплой воды. Помогите вымыться
той женщине в вашем вагоне. Помогите ей, как сможете.
Девушки нахмурились на буханку, подчеркнуто жеманно вытащили из пачки по плиточке печенья и, тихонько смеясь, закивали.
…Эшелон приближался к Уралу. На скошенные поляны выбегали уже не елки, а темные островерхие пихты. Земля холмилась, показывая на склонах серые каменные лбы.
Наш поезд ожидал встречного. Я пошел проведать машиниста.
Солнечный жаркий день уходящего лета. Запахи, мирные, забытые запахи. Пахнет машинным маслом, паровозным дымом, свежим сеном, дегтем и кон ским навозом.
То высоко в голубизне, то над самой землей с писком проносятся стайки стрижей. Паровоз сонно попыхивает на безлюдной и мирной станции. Ста ринный одноэтажный вокзал. Большой медный колокол висит так низко, что его обшитый кожей язык может достать и ребенок.
У изгрызанной коновязи толстая лошадь жует овес из брезентовой торбы. В лошади много мяса, очень много. Из овса делают чудесные лепешки, а шелу ха идет на кисель…
Пробежали голубоштанные девушки:                                                       >
— Мы все сделали. Ей гораздо лучше.
Я подошел к пышащей теплом груди паровоза и попробовал встать сразу на два рельса. Когда-то, давным-давно, еще до войны, это удавалось. Удалось и сейчас. Смазчик выглянул из паровозного окошечка и улыбнулся: распя ленный как циркуль, тощий человек, стоит на двух рельсах и смеется.
Жизнь! Просто жизнь,— это бесконечно много. Это значит, что обязатель но придет утро, и с ним — пища, тепло, свет и непременно радость. Какая-нибудь радость будет всегда, каждый день. И сегодня будет радость. Не сказочная царевна проснется, а в злую годину проводов и разлук мать, плача и смеясь, встретит и обнимет свою дочь.
1 Последний довод (лат.).
Журнал «Нева», номер 1, 1988, стр.91-96

[Задоров]

Небуду рассказывать биографию Ливеровского и его блокадную биографию,это есть в книгах о нём. Скажу только, что 22 июня 1941 года на наб.Фонтанки состоялась очередная областная выставка собак. Про неё мне Чекулаев рассказывал. На эту выставку Алексей Алексеевич выставлял смычёк Русских гончих Листопада и Порошу и англичанку Эрну. О дальней судьбе этих собак ничего неизвестно. Понятно,что она была трагическая,как и судьба блокадного города и его жителей....Во всяком случае после войны А.А. собак этих пород больше недержал, перешёл на РПГ и Ирландцев.

[Задоров]

http://coollib.com/b/260741/read
Пороша.


Цвелый
 беляк возник у самых ног Игнатия Павловича и, шурша листвой, скрылся в низине. Я не оговорился, именно возник, — было совершенно непонятно, как такой большой и ослепительно белый заяц мог невидимо лежать в клочке некоей на лесной поляне.
Игнатий Павлович вскинул ружье, прицелился, но не выстрелил, повернулся ко мне и закричал:
— Называть?
Я не успел ответить.
В низине помкнули
 гончие, и гон пошел, удаляясь, на рыжую полосу над кромкой ельника, туда, где, мешая слушать, нетерпеливо гукал перед семафором паровоз.
Игнатий Павлович внимательно огляделся и не торопясь зашагал в противоположную сторону. Когда он проходил мимо, я тихонько окликнул его:
— Что не стреляли?
— Пусть погоняют. Я напросился к вам гончих послушать, не за пухом и пером…
Мой почти случайный спутник решительно начинал мне нравиться.
В те дни отступила зима. Вернулось тепло. Растаял снег, обнажив прибитую траву, черные листья и теплую, еще не озябшую землю. Странно было видеть в такую пору голубое неморозное небо, мелкую рябь на открытой воде торфяного озерка. Лето и лето, правда — тихо не по-летнему. Слышно только, как на рябине чекают и повизгивают дрозды и далеко, где-то на грани слуха идет ровный несмолкающий гон. Минуту назад я слышал только Порошу. Сейчас ее высокий грустноватый голос частенько покрывался басом Листопада. Значит, гон приближался.
Трудно было понять, как заяц сумел проскочить между нами, совсем рядом. Все стало ясно, когда собаки с полными голосами, почти не закрывая рта, промчались по неглубокой канаве, поросшей бурой помятой таволгой, — здесь и прошел беляк невидимо и неслышно.
Я подошел к Игнатию Павловичу. Его круглое мясистое лицо выражало полное удовольствие, узкие голубые глаза сияли, под расстегнутым ватником сверкали головки медных гильз, отвороты огромных резиновых сапог воинственно топорщились.
— Хорошо! — сказал он. — А заяц-то как, а? Меж пальцев проскочил! Обоих обманул.
После недолгой перемолчки смычок[3]

 повел болотистыми мелочами по краю больших полей и сошел со слуха. Идти за собаками не хотелось — как-то разморил этот погожий и дремотный день. Я сел на поваленную сосенку, прислонился к другой, вытянул ноги, закрыл глаза и почти уснул. Наконец послышался далекий гон; неожиданно быстро приблизился, и, когда казалось, что вот-вот покажется заяц, гончие скололись — примолкли на потерянном следу. Мне с бугра было слышно, как внизу потрескивают сучки и громко хлюпает вода, словно там не собаки, а утки полощутся. Заяц явно запал где-то на кочке в залитой водой низине.
Когда я начал уже беспокоиться, в низине обиженно, по-щенячьи тонко пискнул Листопад, и тотчас дико вскрикнула и взахлеб залилась Пороша.
Заяц промок. Поголубевший и тонкий, он летал по склону, как мяч, брошенный сильной рукой, мчался в ту сторону, где на полянке, в частом ельнике, стоял на лазу Игнатий Павлович.
Место плотное, гончие ведут на глазок, это стрельба почти влет, а может быть, и потруднее. Мой спутник, как он сам сказал, гончатник, и только гончатник, с легавой не хаживал, на стенде не бывал. Промах был неизбежен. «Ох! Ох!» — басовито ухнули выстрелы, разорвав осеннюю тишину. Сизое облако дымного пороха выползло на просеку.
— Дош-е-ел? — донеслось из ельника.
Мы сошлись на сухой поляне у большого камня.
Я встал на него и не отрываясь смотрел на удивительную картину, открывшуюся с лесного бугорка. Низкое и неяркое солнце пожелтило еловые вершины, теплым светом обласкало озябший ивняк, сталью отсвечивало на мокрых стволах осин. В туманной дымке синели острова на моховом болоте, и все это покоилось в совершенной тишине, словно в глубокой дреме.
Чудесный день, приятная охота, и мой спутник, кажется, дельный охотник. Непростой был выстрел, очень непростой. Как все хорошо и радостно!
На поляну вывалили гончие. Они были близко, когда Листопад задрал голову и… словно кто-то привязал ему к носу невидимую нить и потянул. В густом тальнике вспыхнул и пропал огненный бок лисицы. Мимо меня с визгом промчалась Пороша.
Лиса пошла напрямую.
Через час быстрого хода, почти бега, мы вышли на большую дорогу и вновь услыхали собак.
Большак пролегал по сухой бугровине. Слева тянулись вперемежку с полями низкие кусты и виднелись крайние дома деревни, справа в глубокой низине чернело болото. Там и шел гон.
— Где становиться? — задыхаясь от быстрой ходьбы, спросил Игнатий Павлович. — Я здесь мест не знаю.
— Пожалуй, вон там, у ручья. Видите, где ольшаник языком пересекает поле и через ручей бревно переброшено?
— Вижу!
Лисица перешла дорогу и кружила теперь в кустах у самой деревни. Там заливались дворовые собаки, и наконец кто-то высоким сорванным голосом закричал: «Вон она! Вон она! Лисица!»
Я осторожно пошел на гон.
Смычок гнал без скола — без перемолчек. Размеренно и часто бухал Листопад, четко сдваивая,[4]

вторила ему Пороша.
Выстрел, как всегда, прозвучал неожиданно. Невидимый в кустах, кричал Игнатий Павлович:
— Готова! Кувыркнулась!.. Пошла! Вот! Вот!
Смычок, не останавливаясь и не умолкая, завернул опять к деревне.
Я подбежал к охотнику. Волнуясь и перебивая сам себя, он рассказал, что прямо к мостику, к бревну, вышла огромная ярко-красная лисица, кувыркнулась после выстрела и пропала в кустах.
— Сейчас они ее доберут! Сейчас поймают!
Но собаки опять пошли напрямую и скоро сошли со слуха.
Затрещали ветки. Из кустов вышел пожилой мужчина. Резиновые сапоги, куцый ватник, шапка-ушанка — все было очень обычным, но смоляная борода, узкое лицо, черные, как угольки, глаза и прямой с горбинкой нос делали пришельца похожим на стрельца петровских времен. «Стрелец» с маху вонзил в колодину топор, вытащил кисет и заговорил, не торопясь:
— Граждане, или, лучше сказать, ребята-охотники! Чуток остепенитесь, я расскажу. Нарядили меня выгул для скотины починить. Пошел я полем напрямик. Иду себе, иду, гляжу — два волка по большаку шагают. Остановились, слушают, а тут в аккурат ваши собаки гонят. Хорошо гонят, — так прицепились!.. У меня у самого были собаки, тоже гончие. Волки свернули с большака и подались прямо на голоса — в болото, что Козьим зовут. Там давно еще у бабки Сеньчихи волки козу задрали, так и пошло: Козье да Козье. Глядите, ребята, волк — зверь ушлый, до беды недолго. А при том как знаете, не вас учить.
О, я хорошо знал, что бывает, когда волки идут на гон. Что делать? Поскорее снять собак: они в другой стороне, и пока еще не очень далеко. Первым делом пугнем серых. Мало помогает, но всё же.
Я сорвал с плеча ружье. Быстрый дуплет разорвал тишину.
— Игнатий Павлович! Идите на большак, постарайтесь заметить, где лисица перейдет, бегите туда и ловите собак! Я тоже встану на дороге.
Игнатий Павлович заворчал:
— Какие там волки… Бросьте вы панику разводить. Лисица ранена, добьем ее и уйдем с этого места…
— Ловите собак! — крикнул я уже сердито.
Лисица сильно опередила гончих. Она скачками пересекла дорогу у большого ивового куста, когда голоса собак только-только стали хорошо слышны. Я махнул рукой Игнатию Павловичу и со всех ног бросился к лазу.
Мы встали по обеим сторонам раскидистого ивового куста и вытащили из карманов ошейники и поводки.
Первым, и с моей стороны, показался Листопад. Пробегая, он почуял меня и на секунду замешкался. Я побежал наперерез, заревел во весь голос: «Стоять!» — и прямо грудью накрыл его. Листопад взвизгнул от боли и обиды, но из рук не вырвался.
Еще сидя на земле и застегивая натуго ошейник, я увидел сквозь куст, как на Игнатия Павловича с голосом вышла Пороша. Но что он делает? Что он делает! Расставил руки и стоит на месте! Так только лошадей останавливают. Собака запуталась в прутняке и выскочила прямо к Игнатию Павловичу. Он оттолкнул ее! Он пнул ее ногой!
С Листопадом на поводке я подошел к Игнатию Павловичу. Не время было объясняться. Я сунул ему в руку сворку:
— Держите крепко. Не отпустите! Я побегу.
Пороша гнала в Козьем болоте. Лисица, видимо, притомилась и ходила на маленьких кругах.
Я прибежал туда, продираясь сквозь нескончаемый, больно хлещущий ивняк, черпая за голенища болотную воду. У острова, вдоль тропинки на вязкой грязи ясно отпечатались черные розы волчьих следов.
Они были здесь недавно, муть еще не осела в лужах. Они шли туда, где неумолчно и звонко гнала выжловка.
Еще дуплет и еще. Стреляя, я кричал и бежал на голос Пороши. Последний патрон… Он выскользнул из пальцев и плюхнулся в моховую яму. Опустив по локоть руку в ледяную воду, я долго шарил в торфяной жиже, пока не нащупал. Папковая гильза разбухла, и патрон застрял в патроннике. Ни туда ни сюда. С раскрытым ружьем я побежал дальше, но гон отдалился. Билось сердце, набатом бухало под мокрой курткой, колокольчиками отдаваясь в каждом пальце. Дрожали колени, и пересохло во рту. Пришлось сесть на камень и только слушать.
День угасал. Вечерняя дымка ползла из болота на остров. Неподалеку тюкал топор «стрельца». Стайка свиристелей поднялась с рябины и с протяжным свистом полетела на ночлег. Рыжая полоска зари перешла на запад: там, где ее подпирала чернота болота, шел гон. Как гнала Пороша! Это не лай собаки. Нет, это песня. Песня страстная, неумолчная, как ручей, звонкая, как мартовская капель, и печальная, как плач…
Гон нарастал, он все ближе и ближе. Я даже не удивился, увидев лисицу. Вывалив язык, она рысцой бежала вдоль канавы, опустив до земли хвост. Где твоя пышная труба, лисица? Палка, мокрая палка, а не хвост, и ноги, черные от грязи.
Стрелять не могу — проклятый патрон застрял накрепко. А вот и Пороша! Я бегу к ней:
— Стоять! Стоять! Стой, Порошка!.. Остановись! Поди сюда, негодная! Поди сюда, собачонка! Остановись, Порошка! Паша! Пашенька!
Да, так звала ее дочка, когда Пороша была маленьким щенком.
Ушла Пороша, даже не примолкла. Разве остановишь собаку на горячем гону, когда лисица близко, вот она, чуть впереди, даже слышно, как бежит.
Ко что это? Какой страшный крик… Гон смолк.
Я знаю, чт"*о*" это, — и бегу, бегу, не разбирая дороги, закрыв руками лицо от ударов веток. Чаща кончилась. Алая капля на листе, еще такая же, лужица, и дальше словно кумачом устлана тропинка, промятая в осоке. Здесь тащили… Шмыгнула серая тень, — услыхали меня, бросили.
Пороша… Она видит меня, хочет встать, прислонилась к поваленной осине, села. Пусть лучше ляжет. Что-то страшное, дымящееся, рваное, красное у нее на боку и — гладкий пласт печени.
Кто еще идет? Шумно ломится по кустам «стрелец». Я беру у него из рук топор, лезвием вырываю патрон из казенника, обдираю с гильзы разбухшую корку, заряжаю, отхожу немного, точно целюсь, стреляю…
Мы молча сидим на поваленной осине. Долго сидим. Я очень благодарен «стрельцу» за это молчание, — он здесь, рядом, все понимает и молчит.
— Друг, — говорю я, — пойди, вытеши, вроде лопаты.
Влажная земля подается легко, мешают корни. «Стрелец» их ловко рубит топором. На дно ямы стекает вода. Мы бережно поднимаем Порошу за еще теплые лапы, укладываем, как в люльку. Теперь надо сделать, чтобы не осквернили серые твари то, что останется здесь. По межам старой пашни много камней, мы таскаем их на могилу.
— Гоп! Гоп!
Кто кричит? Ах да, это мой спутник…
— Го-оп!
Он выходит к нам; внимательно, очень надежно привязывает к березке Листопада и помогает катить большой камень.
Круглое лицо Игнатия Павловича осунулось, и глаза не такие, как утром. Он старается, пыхтит и приговаривает:
— Как же это так? Такая собака!
Нет, спорю я в душе с Игнатием Павловичем, это не просто «такая собака». Это Пороша, Паша.
Не один год мы охотились с ней, и выросла дома. У маленькой Пороши были бархатные уши и черные глаза-маслины. Она медленно закрывала их, лежа у меня на коленях, и тоненько урчала…
Мы разожгли костер на камнях могилы. Дымный столб поднялся вверх, закачался, как больной, и обнял голые вершины осин. Темень пришла к огню и стеной встала вокруг.
— Дайте мне ваше ружье, Игнатий Павлович!
Почему он медлит? Что он думает, мой случайный спутник?
Я беру протянутое ружье, толкаю предохранитель и раз за разом стреляю в низкое, черное небо…

[Задоров]

"У нас так принято."

— А скажите, пожалуйста, если перед собакой выскочат сразу два зайца, которого она погонит: правого или левого?
— Это очень опасный случай, — без улыбки отвечает Александр Александрович. — Если зайцы поднялись одновременно и на одинаковом расстоянии, горячая гончая может разорваться пополам!
Константин Николаевич, заметив, что его друг начинает раздражаться, сладко потянулся и сквозь не очень натуральный зевок пробасил:
— Спать пора, народы. Завтра еще до света поднимемся. Пойдем-ка, Саша, на погоду посмотрим.
Под фонарем, крутясь, поблескивала мельчайшая изморось. Влажный воздух был напоен сладковатым запахом палых листьев. Услышав шаги охотников, в сарайчике заскулили собаки.
— Саша, не сердись, что они тебе такой допрос учинили. Я сказал, что цена подходит, привезу друга, сведущего человека, пусть послушает собак, как скажет, так и будет, — куплю или не куплю. Вот и щупали, что, мол, за эксперт.
— Терпеть не могу собачьих барышников!
— Почему барышники? Народ неплохой. Охотники и гончатники заядлые. Ивану Ивановичу понадобилось крышу на доме перекрыть. Расход большой. А у меня так подошло: отпуск на весь ноябрь и премию дали.

— Я, Костя, не против, что собак покупаешь. Рад, что ты охотой увлекся. Сколько тебя, еще молодого, в охоту втягивал? Не получалось. Теперь Анна твоя говорит: Костя каждый выходной в лесу. А торговлю собаками не люблю, — в жизни ни одну не продал. Какая ни на есть — пусть живет. Если плохая — чаще всего сам охотник виноват.
— Смех был, когда я вас познакомил! Сели за стол и вроде обнюхиваться начали…
— Похоже. Тем более, один из них явно на собаку смахивает. Уши большие, лопушками, губы толстые, спереди сжатые, а сбоку посмотреть — зубы видны, как скалится.
— Это Илья Андреевич.
— Второй — маленький, унылый, носик пуговкой, глазки мышиные.
— Это Иван Иванович.
— Он меня больше всего допекал. И всё свое: «У нас так принято. Говорите так, а у нас иначе… И это не по-нашему!» Вроде намека — не суйся в наши дела.
Детским голосом пропела электричка и, притормаживая, простучала колесами за забором. На светлом экране окна появилась тень человека с ружьем.
— Еще охотники подвалили. Надо завтра встать пораньше и отойти подальше.
Константин Николаевич зябко повел плечами:
— Холодно становится, пойдем в дом!
Вышли рано. Иван Иванович не преминул заметить:
— У нас так принято: света нет, а мы в лесу! Не то что городские егеря — до полдня спят.
Только после часа ходьбы настолько посветлело, что Александр Александрович мог разглядеть собак. Выжлец[5] ладный, с хорошей костью, одет нарядно. Только морда совсем седая, глаза поголубели; наверно, и зубов мало осталось. Выжловка[5] молодая. Прекрасная голова: сухая, в хорошем русском типе. Чистые ноги. Жидковата немного. Это ничего, после щенков раздастся…
Первого зайца взяли почти без гона. Смычок дружно помкнул, — далеко впереди заяц с подъема пошел прямо на цепь охотников. Александр Александрович видел, как его друг, видимо издалека заметив зайца, приготовился и неподвижно стоял, ожидая. «Научился, знает, что чуть пошевелись, сучком тресни, кинется заяц в сторону за кусты да кочки, только его и видели».
Глухо хлопнул выстрел.
— Саша! Слышал, какие голоса у собак? И заяц недолго жил…
— Очень жалко, что недолго, — гона не послушали. Ладно, кричи: «Дошел!»
— Дошел! Дошел!
— Да не так, надо протяжно. В лесу слов не понять: «дошел», «пошел»… Надо называть собак резко, отрывисто, а «дошел» кричать протяжно.

— Доше-ел! Доше-ел!
Солнце перевалило за полдень, когда в заболоченном лиственном лесу гончие столкнули второго зайца и горячо погнали. Александр Александрович поднялся на бугорок у фундамента старого хутора.
Днепр отдавал басистый голос скуповато и мерно: «Ах! Ах!» Висла лила и лила голос взахлеб, как непрерывную ноту, примолкая только на сколах.
Гон шел небольшими и правильными кругами по низине, где остались охотники. Удивительно было, что заяц, петляя, не наскочил еще на стрелков… Видимо, там очень плотное место: кусты, кочки, тростник.
Гончие скололись. Белоштанный зайчишка резко выкатился из тальника, пробежал полем, вернулся своим следом — сдвоил, прыгнул в сторону — скинулся и опять исчез.
Александр Александрович внимательно наблюдал.
Вот показалась Висла. Пересекла заячий след, вернулась по кромке кустов, где беляк скинулся, и молча побежала дальше. Что же это такое? Заяц был тут, след парной, а она даже не задержалась на нем, голоса не отдала. Вот скачет Днепр. Интересно, что этот покажет? Может быть, заяц мне почудился?..
Ай да старик! Не дошел до следа шагов пять-шесть, свернул по ходу зайца и погнал полным голосом. Тотчас в стороне залилась, пошла наперерез Висла. Так вот в чем дело! Похоже, что у нее совсем-нет чутья. Бывает такое, чаще всего после чумы. Теперь она гонит на веру, по голосу Днепра. Какой же это смычок? Что с ним будет через год, когда Днепр сядет на ноги? Кто будет гонять? Бесчутая Висла?
Александр Александрович пошел на удаляющийся гон. Заяц покружился на дальних вырубках и опять вернулся.
«Странный случай, очень странный. Допустить, что хозяева ничего не знают? Не может быть, охотники они дельные. Что же тогда?»
Александр Александрович задумчиво бродил по чавкающим и путаным тропинкам.
Встреча с Иваном Ивановичем произошла неожиданно. Охотники шли навстречу по узенькой дорожке, повернув головы в сторону недалекого гона, и сошлись грудь в грудь.
— Висла давно чумилась? — без всякого вступления спросил Александр Александрович.
— Давно.
— Тяжелая была чума?
— Очень.
Уходя, Иван Иванович обернулся, поднял скорбные совиные брови, наморщил пуговку носа и внимательно посмотрел вслед Александру Александровичу.
Большое и неяркое солнце перевалило на закатную сторону, когда Александр Александрович вернулся на полянку у старого хутора.
Гон приблизился. Беляк показался на соседнем холме и спустился по дороге в овражек. Ясно, что сейчас прискачет прямо к ногам. Ага! Ладно, устроим сейчас маленькое представление.
Рискованно, конечно, если промахнешься и заяц уйдет, — такого от охотников наслушаешься, всю жизнь не забудешь.
Александр Александрович перевел предохранитель и поднял ружье к плечу.
Показались заячьи уши, потом и он сам. Ближе и ближе. Место совершенно чистое, ружье надежное. Слышно, как стучит кровь в ушах, как шуршат по траве заячьи лапы.
Заяц сел рядом с недвижным охотником и, поводя отороченными белой шерсткой ушами, слушал гон.
Александр Александрович улыбнулся: «Фотографа бы сюда», погасил улыбку и закричал громко и протяжно:
— До-ше-ел! До-ше-ел!
Беляк прыгнул, как подброшенный пружиной, и, частя длиннющими ногами, стал набирать ход. Десять, двадцать, сорок шагов… Не отрывая щеки от приклада, Александр Александрович еще раз, как можно спокойней, прокричал: «До-ше-ел»! — и плавно нажал на спуск…
На бугор поднялись охотники. Они молча смотрели, как Александр Александрович потрошил заячью тушку, укрепив ее в развилине березки.
Первым не выдержал Иван Иванович:
— Скажите, пожалуйста, как это получилось, что вы сначала несколько раз крикнули «Дошел», а потом стреляли?
Александр Александрович вынул из рюкзака полиэтиленовый мешок, опустил в него тушку и спокойно ответил:
— У нас так принято! Верно. Я сначала крикнул, а потом стрелял. Заяц шел по-чистому, дело верное, я и поторопился крикнуть, чтобы вы зря в болоте не стояли…
Домой шли в сумерках. Илья Андреевич вел смычок.
Собаки нажгли ноги, натягивали поводок, не хотели идти через дорожные лужи. Александр Александрович, устало хлюпая по вязкой грязи, услышал позади себя:
— Мы подумали, Константин Николаевич, пораскинули так и сяк. Нет, не подходят вам эти собаки. Вам на годы надо, а Днепр староват, к Висле другого в пару подобрать трудно…

[Задоров]

"Пазанок."

Собаки нашли запавшего беляка. Я был уверен, что гончие ведут прямо на меня, — держал ружье на изготовку и, медленно поворачивая голову, старался как можно глубже взглянуть в тесноту еловых стволов, ожидая зайца.
Выстрел грянул впереди и слева. Гон смолк. На опушку вышел Василий Николаевич. В одной руке он высоко держал белячка, другой отмахивался от прыгающих на него собак. На лице охотника, не по возрасту молодом и розовом, сияло счастье. Клинышек сивой бороды смешно и задорно торчал над воротом ватника. Мы сошлись на сухой полянке. Пора бы отдохнуть.
— С полем, Василий Николаевич! Я отпазанчу[6] зайца и схожу за водой, а вы, пожалуйста, займитесь костром.
Мой товарищ, видимо, удивился и тому, что у меня есть с собой все для чаепития, и вообще манере среди осеннего короткого дня заниматься этим делом, но ничего не сказал, вынул большой нож и начал быстро и сноровисто вырезать рогатинку.
Я отрезал у зайца пазанок, разорвал его по пальцам надвое и кинул собакам. Малик проглотил свою долю, как глоток воды. Смётка схватила, оттащила в сторону и бросила в траву.
— Не ест, — сказал Василий Николаевич, — и правильно делает. Что там есть? Кости, жилы да шерсть. Сухота, водой не запьешь. И за такую работу!
Чай поспел быстро. Мы закусили, прилегли с папиросками у костра.
Отшумел, отгулял буйный ветер-листодер, опять потянулись тихие деньки, только лес уже не тот: как-то распахнулся он, стал просторнее и грустнее. Сквозит широкая гладь болота через прозрачную березовую кромку. Серым частоколом стоит оголенный осинник. Только на одной вершине светится несколько листиков. Один, два, три… двенадцать. Словно стайка лимонно-желтых бабочек присела на голые сучья и трепещет легкими крыльями.
Скоро, очень скоро уже по-зимнему посинеет небо и закричат медными голосами невидимые за облаками лебеди. Запрыгает на пожухлой листве ледяная крупка. В обнаженных вершинах медленно затанцуют первые лохматые снежинки.
— Собаки всё понимают, только мы этого не замечаем или не хотим замечать, — неожиданно начал Василий Николаевич.
Я вздрогнул, открыл глаза и только тогда понял, что задремал.
— У меня много лет жил выжлец. Сорочаем звали. Он шел от Выплача и Утешки. Замечательный, опытный, верный, и голос хороший: двухтонный и очень доносчивый — за два километра в тихую погоду слышно. Бродили мы с Сорочаем — я тогда посвободнее был — считай, всю осень, от начала охоты до глубокого снега. Поднимет Сорочай косого — никогда не бросит, как тот ни вертись. Гнал и по мокрому и по сухому. Как поднимет, знаю: заяц мой никуда не денется. Стукну белячишку, отпазанчу, даю Сорочаю лапку. И все мне казалось, что он неохотно берет и как-то странно на меня поглядывает. Вот как давеча ваша Смётка! Поймает Сорочай пазанок, помусолит, похрустит, вздохнет и на меня так косо взглянет, вроде как сказать хочет: «Я, мол, понимаю: так полагается, — но несправедливо. Забота моя, работа моя, а дальше что? Тебе, хозяин, вся тушка в мешок, а мне хрящ да меха клок».
Василий Николаевич встал и поправил костер. Солнце грело, но нам было как-то зябко. Малик потянулся, подошел поближе к огню, повертелся в траве и с легким, довольным урчаньем лег снова. От его мокрой шерсти шел пар.
— Так вот, — продолжал Василий Николаевич, — охотились мы много лет. Однажды беляк вышел на меня на большом ходу — в частом ельнике. Я поторопился, ударил раз за разом, нашел на земле клочок шерсти, и больше ничего. Сорочай с голосом повел дальше, без остановки, угнал далеко, еле слышно, и замолк. Я подаюсь туда. Шумлю, кричу… нет собаки! Нечего греха таить — отдуплетил два раза по еловым шишкам, — нет выжлеца, пропал. Ни слуху, ни духу. Около часа прошло, идет Сорочай через болото прямо ко мне и что-то в зубах несет. Подбежал, бросил у моих ног заячий пазанок и — хотите верьте, хотите нет — улыбнулся во все зубы. Пошли мы домой, — какая охота, когда у выжлеца от съеденного зайца брюхо до полу. Назвал я этот день «Днем справедливости», а пазанок — мою долю в этой охоте — домой снес и храню как память!

[Задоров]

"Лисогон."

Пороши перепадали частые, но неглубокие, ходить было легко, и охота шла удачно. Под самым городом, на Коровьем острове, за день можно было стропить не меньше пары тумаков,[8] живущих на заливных островах Среднего Поволжья.
— Ты знаешь, что у здешних помещиков Курлиных были замечательные гончие? — спросил брат.
— Знаю.
— А то, что у нас в доме живет старая нянька Курлиных, знаешь?
— Нет.
— Так вот, я кое о чем хочу ее спросить.
— Попытка не пытка.
Дальше все пошло, как в сказке, где случается то, чего хочется. Нянька вспомнила, как много у Курлиных было собак, и что одну из них конюх Никитич привез в город, и что живет старик у Постникова оврага, и адрес есть.
На следующий день мы отправились к Никитичу. Входя во двор, заметили привязанного на цепь рослого багряного выжлеца. Был он ширококостен и бочковат, лапы в комке, голова удивительно пропорциональная и сухая, ухо маленькое треугольничком, глаз звероватый, словом, «кругом хорош». Старый конюх рассказал, что вывез Плакуна щенком шесть лет тому назад, сам не охотник, собаку не учил и даже в поле с ней не бывал ни разу. Отдать собаку? Почему же, можно. Она ему вроде и ни к чему, и платы не надо.
Два фунта пшена и восемь пачек махорки закрепили наше право на собаку.
Красногрудые снегири бойко сновали по кружевным веточкам осокоря. Частенько опускались на снег, оставляя неглубокие следы — лунки и крестики. Пороша, дивная осыпная пороша пала с вечера и сейчас открытой и ясной прописью лежала вокруг. На легком морозце мягко, без привизга шуршали валенки и дышалось легко, как после бани.
Издалека мы заметили четкий малик — след зайца, подошли и спустили со сворки Плакуна. Большой, яркий на снегу, он в три прыжка подскочил к следу и уткнулся в него мордой. Фыркнул, поднял голову со смешной белой нашлепкой на носу и побежал в сторону.
— Забыл, — сказал брат.
— А может, и не знал? Надо поднять зайчишку.
Мы тропили не меньше часа, когда, обогнув камышовую низинку, брат заметил гонный след.
— Вот! Вот! Вот! А-ля-ля-ля! Плакун! Плакун!
Пыля снегом, примчался Плакун, тихонько визгнул и принялся носиться вокруг, высоко подняв голову и не обращая внимания на парной след зайца. Голоса не подал ни разу, как немой.
— Надо показать зайца — обазартить выжлеца, — посоветовал я уже бей большой уверенности.
Они молча рассаживались на высоких осокорях, роняя ледяную пыль с веток.
Четкий нарыск крупного лисовина попался скоро. След был свежий. Зверь только тронулся с дневки. До самого леса мы бежали по следу, называя Плакуна. Выжлец равнодушно бежал рядом, а потом опередил нас и скрылся среди деревьев.
— Нет… — начал брат и сразу смолк. Впереди послышался гон.
Я крикнул:
— Стой! Послушаем, куда поведет.
А гон продолжался. Ярко и не скупясь на голос, Плакун гнал где-то неподалеку к опушке. И как гнал!
— Господи! Какой голос! Какой удивительный голос, — почти простонал брат. — Помнишь у Дрианского? Стая гонит… «Не взбрех, не лай, не рев — непрерывная плакучая нота, выражавшая что-то близкое к мольбе о пощаде, в ней слышался какой-то предсмертный крик тварей, гаснущих, истаивающих в невыносимых муках…» Вот из таких голосов помещики и подбирали и…
— Подожди! Слушай, слушай, как он гонит, — перебил я его. — Только почему все на одном месте? Давай туда…
Запыхавшись, мы прибежали на большую поляну; Плакун был там. Сиреневый предвечерний снег был исхлестан во всех направлениях широкими собачьими прыжками, но ни заячьего, ни лисьего следа не было нигде.
— Кого он гонит?
— Смотри хорошенько.
Черточка, две ямочки, черточка, две ямочки… Ниточка мышиного следа протянулась от пня к вывороту. Плакун подбежал, сунулся к этому следу и, не поднимая головы, горячо погнал, сдваивая и трубя в нос. Так и гнал до самого выворота.
— Пойдем домой, — уныло промолвил брат. — Мышегона купили — мертвое дело. Сердцу тошно.

[Задоров]

"Соловей безголосный."

Припоминая милых уродиков, я замечаю, что больше всего среди них было гончих. Они пропадали так же часто, как появлялись. То за лисицей увяжутся, и поминай как звали, то пристанут к соседской охоте, то после гона застрянут в чужой деревне.
Вспоминая, всегда удивляюсь разнообразию собачьих характеров и привычек. Была у нас польская выжловка Лахти. Первый хозяин — аккуратный и молчаливый механик, эстонец — наганивал ее, выезжая за город на велосипеде. В работе Лахти была нетороплива и обстоятельна, но, попав на свежий отпечаток велосипедных шин, гнала по нему вязко и с голосом. Был вымесок Букет — умнейший старый пес и мастер. Продержав зайца часа полтора-два или почуяв на следу хоть капельку крови, он немел, как в рот воды набирал, и принимался ловить косого, срезая петли или залегая на тропе в плотном месте. При удаче — а она случалась частенько — он так наедался зайчатиной, что не мог идти. Мы волокли его по снегу на поводке, как опрокинутую скамейку. Был русский выжлец Валет, обладатель удивительно красивого, фигурного голоса. Валет, как только сходил с дороги, все равно где — в лесу, в кустах или на вырубке, немедленно отдавал голос. Высоко подняв голову и раззявив пасть, он, как шары, выкатывал гремящие стонущие ноты. И так целый день. А зайца и близко не было.
Мелькают в памяти имена, голоса, повадки, но почему-то с особым теплом и даже волнением я вспоминаю одного приблудного арлекина.[10]
У нас в компании было три собаки. Отец их называл прогончими. Ирония приставки заключалась в том, что наши гончие, подняв зайца, очень скоро возвращались назад. Это было не совсем так. Били мы зайчишек немало, но, честно говоря, больше прибылых белячков на первом, много на втором-кругу. Старые, опытные беляки обычно отделывались от наших гонцов довольно скоро, уходя на прямую или в крепкие места. Русаки и вовсе оставались мечтой. Словом, неважные были у нас в ту пору собачки.
В очередную субботу мы вышли со станции на последнем свету. Впереди четырнадцать километров лесной дороги, ночевка в знакомом доме, и наутро охота. На вырубе из частого осинника выбежала гончая собака и приветливо замахала хвостом. Все попытки прогнать ее ни к чему не привели. Даже сломанный на обочине прут не изменил ее решения присоединиться к нашей компании. Пес упорно плелся позади, соблюдая безопасную дистанцию. В дом мы его не пустили, надеясь, что ночью он уйдет.
Утром, когда мы кормили на крыльце собак, из-под стога, потягиваясь и приветствуя всех по очереди, вылез крупный, ладный выжлец. Пестрая мраморная рубашка, один глаз карий, другой мутно-голубой, как с бельмом, — арлекин. В те годы их было больше, чем сейчас. Меня поразила колодка выжлеца и ноги, они были великолепны. Правда, большая напружина в спине и не бочковатая, а очень опущенная грудь придавали собаке некоторую борзоватость.
— Дайте ему поесть, — сказал Щервинский. — Мы делали все, что полагается: гнали, ругали, били, но голодом морить — свинство. Поди сюда, песик. Как тебя? Арлекин? Арля! Арля!
Хитрость была довольно прозрачная — Щервинскому явно хотелось попробовать новую собаку: а вдруг хороша и поможет нашим? На охоту мы пошли с четырьмя гончими.
В позднюю осень выдаются такие тихие, задумчивые деньки. За низким туманом не видно солнца. Прохладный и влажный воздух так недвижен, что даже на самой верхушке осины не трепещут листики.
Охота наша шла по нешироким полям вдоль глубокой и быстрой речки. Мы двигались цепью, тяжело вытаскивая ноги из размякшей пашни. Гончие рыскали в опушке.
Не допустив на выстрел, из клочка некоей у камня выскочил русак. Подкидывая куцый зад, он мчался так, будто под лапами у него была не вязкая пашня, а твердая дорога. Собаки помкнули по-зрячему. Гон пошел кустами вниз по реке.
— Ну и русачище, — сказал брат. — Как осел, и ушами поводит. Такого не вернуть.
И верно, скоро собаки сошли со слуха, а через полчаса из кустов начали вываливать наши гонцы: Султан… Найда… Доннер — все тут, больше ждать некого.
— А где Арлекин?
— Как попал, так и пропал, — рассмеялся Щервинский. — Нас не боялся, а гона не перенес, исчез.

Сквозь низкие тучи пробилось солнце. Стая рябинников, чокая и повизгивая, пролетела за реку. Мы с братом сидели на камне, от которого выскочил заяц. Какая-то вялость обуяла в этот теплый, тихий осенний денек. Видя, что мы сидим, рядом расположились гончие. Султан недовольно выкусывал присохшую между пальцев грязь. Щервинский заметил на опушке косача и пошел его скрадывать — бесполезное занятие, от которого мы не могли отучить молодого охотника. Зонов, в душе рыболов, а не охотник, пошел посмотреть на реку.
Султан резко поднял голову и прислушался.
— Что это, — удивился брат, — слыхал?
— Слышал, но понять не могу — звон не звон, гон не гон. Будто собака пролаяла. Очень далеко.
Прошло немного времени, и в кустах у самого поля раздался гон. Впрочем, не гон, а какой-то обрывок — прозвучал и смолк.
— Гонит! Арля! — тихонько сказал брат, хватаясь за ружье.
— Сиди, Юра, не шевелись! Прямо на нас.
На пашню шаром выкатился русак. Прижав уши, он резво и легко мчался, взбрасывая длинные ноги. За ним, в каких-нибудь ста метрах, молча гнался Арля.
Стрелять было далековато, и почти тотчас зайца заслонили кинувшиеся к нему гончие. Свистнула дробь, в опушке хлопнул выстрел Щервинского. Брат погрозил ему кулаком — выстрел был совершенно дикий и мог скорее зацепить нас, чем зайца.
Гон пошел по деревне, вверх по реке и опять ушел со слуха.
На этот раз наши гончие не возвращались очень долго. Разойдясь, мы двинулись за ними и встретили Султана, Доннера и Найду. Они гуськом бежали вдоль реки. Арли с ними не было.
— Вернет, — сказал брат, — я в него поверил, ей-богу, вернет. Он…
— Тише! Слушайте! — перебил его Зонов. — Мне показалось, что далеко за деревней кто-то пролаял: ау-ау-ау! И всё.
Мы вышли на дорогу и не торопясь побрели к деревне. Собаки пошли у ног.
— Золотые гонцы, — язвил Щервинский. — Побегали часок за русаком и, пожалуйста, шпоры чистят.
У околицы, смешно разбегаясь и сходясь, бодались два козленка. На скрипучих воротцах катались ребята. Деревня вытянулась вдоль разъезженной до киселя широкой улицы. По обочинам тянулась намятая тропинка с набросанными кое-где кирпичами. У бревенчатых домов с высокими подвалами валялись капустные листья. На березах у домиков пели скворцы. Это старики прилетели прощаться — молодые давно сбились в стаи и отлетели на юг. Пахло дымком и капустными бочками.
В дальнем конце вдруг дружно залаяли дворовые собаки и пронзительный голос заверещал:
— Заяц! Заяц!
Русак бежал нам навстречу по обочине, у колодца вздыбился, покрутил ушами и скинулся в проулок. На дороге появился Арля, добежал до скидки, выдал уже знакомую нам очередь: «ау-ау-ау!» — и, увязая в жидкой грязи, помчался в тот же проулок.
— Володька! Давай к реке, наперерез. Зонов, к воротцам! Где заяц?
— Дяденька! Они в огород к Хромому побежали.
— Не ври, я их уже за тети-Маниной баней видел…
— Во-он они! Во-он они!
Далеко у речки, на потной, вытоптанной скотом луговине, виднелись фигурки зайца и собаки. Мы побежали во весь дух наперерез.
Русак бежал быстро, но далеко не так легко, как утром, он явно устал. И что это? Навстречу из кустов показались наши гончие, вся тройка. Миг — и собаки звездой накрыли замотанного зайца.
— Порвут! На куски растащат…
Когда я подбежал, то убедился, что русак останется целым. На нем передними лапами прочно стоял Арля и выразительно скалил молодые зубы. На меня он даже не уркнул.
Я поднял зайца за задние ноги, он не гнулся — застыл, как палка.
— Смотри, — показал я подбежавшему Зонову, — окаменел сразу, отойдет не раньше, чем через пять-десять минут. Еще немного, и он был бы пойман, согнан по всем правилам настоящего гончего искусства.
Щервинский и Зонов в тот же вечер с нашими собаками ушли на поезд. Мы с Юрием оставили себе Арлю и решили в понедельник идти на станцию охотой.
— Пойдем через Халики, — предложил брат, — если он и там будет держать, не бросит в ляге — значит, собака!
За ночь резко похолодало. Пропали скворцы. Навстречу, увязая колесами по ступицу, шли возы с капустой. Лошади натужно выдыхали белые клубы пара.
До самого леса раскинулось убранное овсяное поле. Влажная стерня мягко подавалась под ногами. Пахло овсом и мышами. Очень низко пролетели лебеди.
Лохматая и неторопливая снежинка, первая в этом году, села мне на плечо и тотчас растаяла. Я удивился:
— Смотри — снежинка. Верно говорят, что лебеди на крыльях приносят снег. И гляди, как странно: здесь солнце, а в елках туман запутался.
Халиками называется у нас большой отъем глухого высокоствольного ельника. Он далеко протянулся среди болот узкими длинными релками. Между релками такие же вытянутые, похожие на заглохшие реки, мокрые низины-ляги. Там тростник, черная ольха и под зеленым мхом потайные ручьи. По релкам сухие удобные тропинки — бывшие промысловые путики.
Арля очень скоро поднял зайца. Выдал «очередь» и пропал. Мы встали на просеке неподалеку от лежки. Два раза мы слышали собаку — один раз далеко, другой поближе. И опять наступила тишина.
Брат явно не успел приготовиться. Я заметил, что совсем рядом с ним проскочил заяц, и услышал два торопливых выстрела. Почти сразу за беляком перемахнул через просеку и Арля.
— Промазал?
— Он мчался как намыленный, я и обзадил.
Три раза, только три раза я слышал уже знакомые теперь обрывки гона. Брат каждый раз поднимал руку, показывая, где идет гон. Наконец голос Арли совсем рядом. Торопливый шорох по листве. Я вскинул ружье, долго ловил в прогалинках елового подседа мчавшегося со всех ног белячишку и промазал, раз за разом.
Заяц неожиданно быстро вернулся своим следом. Кажется, еще стремительней, чем раньше, он мелькал в частоколе осинничка. Длинной потяжкой я выбросил стволы далеко вперед. Беляк покатился шаром. Прежде чем я перезарядил, Арля накрыл зайца.
Очень скоро на островке, в самой топкой ляге, Арля побудил большого цвелого беляка. Мы видели, как он выскочил на просеку. Подстоять такого было не просто, но мы уже привыкли к молчаливому гону собаки, верили ей, стояли на лазах напряженно, как на стенде, а паратый выжлец так жал на зайца, что через полтора часа брат срезал его красивейшим выстрелом, почти влет, над просекой.
— Заячья смерть! Не гончая, а заячья смерть! — кричал Юрий, потрясая мокрым беляком. — От него ни один не уйдет. Найдем хозяина, все отдадим, но купим Арлю!
К концу дня мы взяли еще четырех беляков и окончательно влюбились в приблудного арлекина.
Перед станцией решили взять гончака на поводок, но в этот момент Арля пропал. Исчез, как лесной дух, так же внезапно и неожиданно, как появился.
Мы искали его на станции и в поселке, повесили объявление на почте, два воскресенья обходили окружающие деревни. Никто не знал и не видел такой собаки. Так и остался у нас в памяти похожий на мечту, безумно паратый и верный гонец, соловей безголосый Арля.

[Задоров]

http://forum.vgd.ru/post/12/7503/p1638773.htm


"Звень, звень."

Этой осенью я охотился с Матвеичем. В его теплую и опрятную избу мы добрались в полной темноте и, как
говорится, чуть живые. Лисица – будь она трижды проклята – увела нашу гончую с половины дня через топкую
согру за моховое болото. Не бросать же обазартившегося выжлеца, и мы шли, шли, шли, прислушиваясь к уда-
ляющемуся гону. В сутемках оказались у лисьей норы, далеко от дома. Зашипели голые вершины берёз, пошёл
дождь со снежной крупой, хлёсткий, ледяной, споркий. Мы сразу промокли и в темноте уж не шли, брели, волоча
ноги, к дому.
Ужин собирала жена Матвеича Паня:
- Ешьте, мужики. Намаялись по такой погоде. Отдохните.
Она живая, приветливая, порядочно моложе его, красивая, но не в типе наших новгородских – смуглая, с глазами
большими и тёмными. Был, наверное, в роду цыганский грех.
Переоделись в сухое, поужинали убитым вчера глухарём, картошкой и груздями со сметаной. Блаженствовали. Я
на диване, Матвеич на кровати. Тут он и сказал:
- Пристал маленько? И я. Да это еще не сила. Вот прошлую зиму был попавши…
- Расскажи?
- Долгая песня.
- Давай, давай. Спать рано.
- Скажешь: «Может ли быть?»
- Не скажу.
Матвеич встал, приставил к кровати стул, разложил на нём кисет, спички, жестяную коробочку-пепельницу, свер-
нул цигарку, лёг и долго молчал. Перед рассказом хмыкнул, будто смешное вспомнил:
- Тебе не говорить, с волком плохо, особенно в тот год было: перетравили ядом на корень. Нормально бы – пой-
мал два-три, и план, и премия, и лицензия на лося. А тут за всю зиму один след и тот проходной. Такое дело. Тут
еще Панька зудит: «Плохая твоя работа – зверей ловить да шкуры снимать. Гляди, все в город подаются: кто в Ле-
нинград, кто в Чудово. Брат на пожарке устроился, жена – в детдом. Не пыльно. Одни в деревне останемся. Поедем
– проживем не хуже людей». Толкую ей, что пушнина то же золото. Не слушает. Ясно – она помоложе, ей к людям,
а мне город, что тюрьма.
В тот год шишки не было, белка ушла, за ней – куница. Год сухой: в ручьях мало воды, норка в большие реки
сошла. На лисицах парша. Поймал одну, у ней и меха нет – одна кожа. Там и закопал.
Одно к одному так сошлось: и дело не идёт, и Панька. Заскучал. С леса домой неохота, с дома в лес ни к чему.
Зимусь уже ходил за куницей, гляжу – пойми, как обрадовался! – у Кругли волками нахожено. У Кругли – пом-
нишь, поляна, где ты из-под Чудика зайца убил! Вот-вот. Я следом, следом, туда, сюда – пожалте, лось заваленный.
Бык о шести отрастелях. Еден мало. Я поворот и к дому.
Железа у меня в сараюшке, чтобы жилым не пахло, в холщовом мешке, в хвое выварены, в сосновой, - она ду-
ховитей еловой, лучше запах отбивает. Поставил на подходах, жду. На пятый день гляжу – у волков через реку (По-
листь) на ту сторону идёно. Я туда. Правят к Кругле. Не доходя еще, встречный след – волк капкан волочит.
________________________________________
Сóгра (шогра, шохра) – низменное сырое место, поросшее чахлым лесом; ельник, растущий в низине или на боло-
те (Каргополь. р-н); в вятских говорах шохра – болото, поросшее лесом; Куликовский приводит согра – «мокрое вяз-
кое болото с редким невзрачным ельником» - в Каргопольском уезде. Однако это слово не зафиксировано в нов-
городских говорах, поэтому либо А.Ливеровский ввёл его в текст, будучи знакомым с вологодской «болотной»
терминологией, либо он всё-таки слышал слово от охотников в Чудовском р-не
Выжлéц – гончий кобель (охотн.)
Зúмусь = прошлой зимой (ср. лéтось = прошлым летом)
Крýголь – урочище между Сенной Керестью и Глушицей, на краю обширного болота Гажьи Сопки (отмечено на карте
Чудовского р-на)
Отрастéли – здесь: отростки лосиных рогов (отростéльё также = отродье, чей-то потомок, отросток)
Железá = капкан

Теперь мой! Хоть и не рано было, знаю – к концу дня доберусь. С собой ружьишко, восемь патронов на поясе,
рыбника краюха, табак, спички. Морозишко небольшой, снегу не так толсто: можно без лыж. Принял след. Лапа
большая, давненько такой не встречал. Идёт, вперёд себя капкан мечет, другой ногой косит.
Скоро почуял, что за ним идут, ходу прибавил, оторвался, конечно. Беги, беги, куды ты денешься! Я не тороплюсь.
Километров за восемь, около Гажей рёлки, осмеркся. Домой в темках плохо идти, волка притомил, завтра скоро
доберу – ночую.
Рядом брошенная поленница, старой заготовки, хоть и опревши – горят хорошо, кидай не хочу. Лапника наломал,
костёр распалил, портянки просушил, ушанку подвязал: спал, как дома на печке.
Утром позавтракал, по чаю поскучал, покурил и на след. Скоро на лёжку напал. Зверь лежал долго: снег протая-
вши до лета; капкан вперёд себя положен, от лапы капельки крови. Близко не пустил, сошёл, я и не слышал. Иду
теперь уже тороплюсь. Следу конца нет. И надо же – всё от дома! И не по чистому идёт – самыми заразистыми
местами: пищугой, молодняком, горельниками. Сбить, что ли, железа хочет? Может, и соображает зверь, они ушлые,
волки те. И верно, капкан не стянул, потаск сдёрнул – была у меня на цепи чурбашка прикреплёна.
Круг полудня выхожу на поляну. Тучи разошлись, солнце разыгралось. Посреди бугор – еловая островина: есть и
старые деревья, есть и подсед, густо. След туда, я обходить. Еще ружья с плеч не снял, как он выскочит! Мчит по
открытому. Громадный волчина, как телок, и светлый, чуть не белый. Снегом выше башки пылит. Я внакидку с пра-
вого: чёс! С левого: чёс! Хоть бы что – ушёл в лядину. Подхожу – картечь ладно на след легла, да, видно, обзадил.
Ладно. Ходу ему прибавил, скорее притомится. Еще углядел – дужки высоко на лапе севши, не вырвет, не отгрызёт.
Не уйдёт – так и так насдогоню.
Посидел, вспыхнул, остатний кусок рыбника съел, покурил. Вспомнил, еще бабка моя рассказывала, что есть вол-
ки-князики, вожаки, светлой шерсти или белые, очень большие. Их так не взять. Надо патрон заряжать с наго-
вором и не пакляным пыжом запыживать – шерстью молодой волчицы. И то еще ненадёжно – может князик
кошкой или собакой обернуться и жалость просить. Дурость, конечно.
Пошагал следом. Волчина своим путём, я сзаду. Иду, располагаю – такого не было. Сколько их переловил, либо
сразу, либо на второй день достигну, а тут… Не может того быть. Волк есть волк, это так, да с капканом, а я сво-
бодный. Только так подумал, слышу впереди: звень! звень! Это цепочка у капкана. Аккуратнее пошёл, ружьё в ру-
ки, поглядываю строго. Утихло, след всё напрямую, поди знай куда. Через мало времени опять: звень! звень! На-
жал, чуть не бегом, - стихло. Значит, и он ходу прибавил.
Солнце за лес. Цепочку чуть не всё время слышу, волка не вижу. Огляделся – родима матушка! – куда занесло!
Знаешь старые пожни в верхотине Тёмного ручья? От нашей деревни километров двадцать. Надо табориться, да
пораньше. Топора нет – сушин наломать; ночь долгая, морозит, скучно без костра, зазябнешь, как овца стриженая.
Сухоподстойных ольшин наломал, натаскал лапнику потолще. Ладно. Бежавши-то употел, пить – смертельно. Ни
котелка, ни чайника. Ножиком берёсты надрал, ковшиком свернул, держу над огнём – толку мало. Тает снег, холод-
ная вода по рукам бежит, языком ловлю, как телок под маткой. Чёрт с тобой!
Плохо спал. Костёр прогорел, не хватило до утра. Зазяб, зубами стучу, цигаркой греюсь, табаку на две завёртки.
Злоба взяла и на волка и на себя. Погоди, вражина, я тебя достану обязательно. Обожди, зайду домой, здесь тебя
никто не тронет, харчей захвачу, топор, котелок, курить и вернусь. Так и решил, чуть посерело – пошёл. Надо посмо-
треть, куда он, проклёнутый, направление держит.
С полверсты прошёл – лёжка. Не так далеко лежал. С лёжки ход назад к дому. Понимаешь? Мечтаю – подсветило:
чего самостоятельно идти – нам по дороге. И пошло-поехало – волк с капканом, я за ним. Ближе к своей деревне
сошёл со следа, иду прямиком к дому, а он как дразнит – то и дело след поперёк моего хода. До деревни толь-
ко Долгая гать и выруб, там уже поле. Слышу: звень! звень! Ну, рядом! Ах ты, нечистая сила, сечас кончу. Побежал
к нему. В низину сошёл, он на высоком, весь на виду. Лапами на кочке, назад оглядывается – а я-то сбоку. Краса-
вец! Полюбовал на него, думаю: есть две пули, жакан и круглая, может, достанет? Спробую круглой. Выцелил повы-
ше холки: чёс! Он прыгнул на месте, как лисица, когда мышь ловит, и ходом. Есть еще сила! Пуля ниже его по
снегу черкнула. Ходом он, ходом, только не к нашей деревне – к Опочивалову. Стой! Думаю, не насдогнать, так
вперёд заскочу. В ту сторону рядом меня лесовозка наезженная, идти легко, он – целиком. Я вприпрыжку по лесо-
возке к Опочивалову, по ней на елову гриву – там у волков завсегда ход. Прибежал, за большую выскеть спрятал-
ся, жду.
_______________________________________________
Рыбник = пирог с рыбой
Гáжья рёлка – местечко в лесу, микротопоним, возможно как-то связанный с названием болота Гажьи Сопки, что к
востоку от д. Глушица (в новгородских говорах: гáжья = змеиная, рёлка = возвышенное место, горка, гряда)
Зарáзистые места = здесь: самые непроходимые для человека
Пищýга = густой лес, кустарник, чаща (в новгородских говорах)
Горéльник = горелый лес (также: огорéльник)
Островúна = группа деревьев, выделяющаяся в окружающем лесу; поляна среди леса (в новг. говорах)
Подсед = молодая еловая поросль
Лядина = низина в лесу
Насдогнать (наздогнать) = догнать (слово хорошо известно в говорах Приволховья)
Верхотúна = верховье, верховина; Тёмной ручей (приток Полисти?)
Проклёнутый (проклёнтый) = проклятый
Долгая гать (микротопоним в окрестностях Опочивалова?)
Опочивáлово = Большое Опочивалово
Елóвая грива = продолговатая возвышенность, веретия, поросшая ельником
Выскеть (выскедь, выскидь, выскодь) = вывороченное (выскинутое) с корнями дерево, буреломина

Долго сидел – часок, больше. Раз показалось, впереди хрустнуло и цепочка. Зазяб бесполезно, нет волка. Куда дел-
ся? Пошёл проверить, скоро на след – и надо же! Мало до еловой гривы не дошёл, свернул. Очуял или что? Отвер-
нул к опочиваловскому полю, - оно рядом, и я тут. Прикинул: волк обязательно стомился, третий день на ходу и
не ест; ночую у шурина в Опочивалове, утром, большое дело – за день доберу. Это уж верно. Надо – сколь время
загубил! – бросить близ деревни. И к людям выйду, возьму табак, спички, топор, поем, посплю толком. Шурину ска-
жу, пусть по почтарихе передаст, если жена приехала, что я на деле. Втапоры Панька уехавши была на Урал к
сестре погостить.
Так и попал не в свой дом, в Опочивалово. Шурин: «Откуда тебя чёрт?». Я грю: «За волком». – «В железах?» -
«Ага». – «Это дело». Он хоть и не охотник, понимает. Поужинали. Маленькая у него была. Славно. Шурин после
войны хворый, спит на печке. Я портянки и рукавицы в печурку и за ним – погреться надо. Он полежал, полежал,
слез на кровать: не могу, грит, с тобой, от тебя костровым дымом смердит, сил нет.
Утром собираюсь. Шурин дал топор, хлеба буханку, спички, пачку сигарет. Котелка у него нет, чайник, шкурёха, не
дал, грит, сожжёшь на костре ручку. Патронов не спрашивай – в заводе нет.
Солнце не встало, через опочиваловское поле режу мелоча. День ясный, снег ночью не летел, след как вчера
был. Тянется к Эстонским хуторам. Знаешь ты, знаешь. Жилого там нет, покосишки вроде ничьи. Ладно. С километр
прошагал – мать дорогая! Три следа! Два волка подошли – и за моим. Этих приятелев знаю. Почуят на следу кровь,
догонят, сожрут до шерстинки. Рукой пощупал – свежо идёно, только-только. Нет, обожди, не отдам. Заревел, загре-
мел, что голосу было. Ружьё с плеч: чёс! чёс! – в небо. И опять бегу, кричу. Верно, близко были – с Каменного ручья
отстали, прыжками в сторону, услышали. Мой прямо идёт, тихо, равномерно. Подожди, вражина! Я-то подзаправился,
а тебе с железами живинки не достать поесть.
Однако смотрю, чуть привернул и в омежке в снегу порылся: стары кости. И, скажи пожалуйста, принялся по
ухоронкам ходить. То череп выроет лосиный, то ногу или хребтины кусок – всё зелёное и дочиста обглоданное.
Не поживишься.
Через часок направился напрямую – видать, услышал. И опять мы у Гажей рёлки, и впереди в гущарке: звень!
звень! Смотрю, мельтешит в кустах, показывается. Всё! Теперь мой, пристрелю. Подумал, забеспокоился – три патрона
оставши, из них одна пуля. Надо аккуратно, наверняка. Не тороплюсь, равномерно иду. На след смотреть не надо –
часто вижу. И он меня видит, ходу не прибавляет, только бочит. Другой раз сбоку иду, только далёконько. Вдвоём
идём в одну сторону. Достать картечью можно, да верного нет.
Время к полудню. Зимний день короче воробьиного носа. Так не пойдёт, надо кончать. Втапоры он по одной
стороне речки (Полисти), я по другой. Хорошо видать. Вдоль берега идёт: тяжело, тошно ему, снег зубами хватает,
на капкан наступает, спотыкается. Надо заскочить. Наддал так, что спина мокрая, обогнал и тихоматом к берегу. Не
провалиться бы! Нет – морозишки не первый день, с первозимья лёд крепкий, должен держать. Бог ли чёрт
надоумил – спички под шапку. С берега ступил – трещит, держит; на середину вышел – и разом на дно стал, вода
по грудь. Ой! Холодно! Выскочил – беда, не до волка. Мороз немалый, надо сушиться, не то пропадёшь по-глупому.
Одежонка, обувка враз колом. Лес хламной, сушняку нарубил, лапник под ноги, огонь до неба. У костра голый
прыгаю, одежонку сушу: что поразвесил, что на руках грею. Схватился про сигареты – в пачке табачная каша. Я её
на берёстину и к огню, сам сушусь, табак сушу.
Пить еще больше охота. До речки голому никак, с уголка ватника отожму и в рот, невкусная вода, чёрная. Сколь
времени прошло, и не помню, долго канителился. Свечерело, я всё сушу. Перво рубаху натянул, потом кальсоны. С
портянками незадача – недоглядел, спалил одну. Что осталось разрезал пополам, ничего: пятки голые, носки в
тепле. Хуже всего ватная фуфайка и брюки: считай, за полночь провозился, всё равно – где сухо, где сыро. Спать
почти не пришлось, подремал мало время. Мешок брезентовый за спиной был, не промок. Хлеб сухой, главное, в
газетину обёрнут: на цигарку пойдёт. Хлеб оттаял, поел всухомятку, табак из сигарет свернул. Всё хорошо.
Зорька впрозелень, студёная, с одной стороны туча заходит. Развиделось, тронулся. Погоди, бандит, сегодня тебе
конец будет! Думал, лёжка близко – нет, далеко ушёл, пока я канителился, сушился. И откуда у него будто сил
прибавилось – понять не могу. Прихожу к лёжке – он на остожье устроился, снег до сена разгрёб, - вижу, сошёл, на
следу что-то чернеет. Посмотрел – кало! Вот оно что – значит, достал поесть на ухоронках. Это хуже.
От лёжки он пошёл в пойму речки. Там густо. Я на крутик берега. Слышу: звень! звень! Рядом. Вот и он. На
чистое вышел. Идёт, не оглядывается, капкан вперёд себя бросает. Опять потерялся в кустах. Забрели мы с ним в
такую пищугу в такую густотень. Кочки по пояс, тростник, ивняжник – не отмахаешься. С веток за ворот, в голенища
– снег, в карманах фуфайки хрустит. Чёрт с тобой, думаю, выберусь из ивняги, обойду – толковее будет. Только из
крайнего куста на чистинку – вижу его след, а за ним у человека идёно… Ест твою маненьку! Принимай
товарища, Василий Матвеич! Шкура и премия на двоих, труды побоку. Расстроился, конечно, однако делать нечего –
обычай. Мало ли мои железа, зверь-то живой, не пойманный.
_________________________________________
Втапоры = в ту пору (также: втапорú)
Грю, грит, грят = говорю, говорит, говорят (широкоупотребительное разговорное сокращение)
Эстонские хутора – не локализованы (в Опочиваловском сельсовете?)
Каменной ручей – возможно, имеется в виду Каменский ручей, впадающий в Полисть у д. Радищево
Омéжек = край болота; граница, межа; склон возвышенности (в новгородских говорах)
Гущáрка (гущáра) = чащоба
Бочúть = слегка отходить в сторону
Тихомáтом = скрытно
Остóжье (подстожье) = место, где стоял стог сена
Кало = помёт
Крутúк = крутизна, крутой берег реки

Поближе подошёл, разглядываю: верно – человек, сапоги резиновы, подошва с насечкой ёлочкой, на каблуке
кружком. Будь ты проклят! Это же мой след! Дальше больше, по его следу иду, на свой выхожу. Значит, крутит. Как
его с гущары выжить? Звень, звень! – то ближе, то дальше.
И вот тут я, Лёня, в первый раз испугался. Говорил, что с утра еще туча заходила? По щеке хлоп! – как укусило.
По руке хлоп! – вторая снежинка. Голову вздынул – снег летит. Поначалу реденько, солнце видно, потом гуще, гуще.
Такая падара закутила – помилуй Бог! Засыплет, закроет след, тогда и рядом не найти. Прибавил шагу, местами
бегу. След на глазах хуже. Где лапы ставит, уже не видать, только лунки или борозда от капкана, и то под
деревьями, на открытом ровно замело. И не слышно ничего: понизу метель метёт, поверху вьюга крутит. Уйдёт!
Уйдёт! Нечистая сила!
И вот суди, Лёня, когда и надёжи нет – вдруг поманило, да как поманило! Шейный платок до глаз накрутил,
ушанку подвязал, иду, скрючившись, от ветра отворотясь, - иначе нельзя: лошадь на что скотинка привычная и та
от ветру морду воротит. Смотрю под ноги, поволоку выглядываю. Разок на ветер глянул – стоит! Рядом, ну метров
десять, не больше. На меня смотрит, уши прижанул, одно рваное. Здоровущий волчина. И так сивый, тут весь сне-
говой, белый. Ружьё с плеча тяну постепенно. Снял. Стоит некретимо. Курки были вздынуты, подвожу под лопатку
точно, жму: кряк! Осечка. Со второго: хлюп! Неполный выстрел, картечь на снег. Может, которая и долетела, так без
силы. Ему хоть бы что. Он, веришь ли, стоит и вроде улыбается. Потихоньку ружьё открываю – пуля-то еще
осталась. Он тут как улыбнулся-ощерился во все зубы, прыг в кусты – и нет. Мне что плакать, что смеяться.
Матвеич замолчал надолго, на меня поглядывал, словно ждал, что я что-нибудь скажу. Не дождался, крякнул
досадливо, заметил:
- Тут, я думал, скажешь: «Может ли быть?»
- Что?
- Зверь рядом, и в один раз осечка, и затяжной. А было, было.
Нисколько не усомнившись, я не ответил. Матвеич продолжал:
- Потерял след, вовсе потерял. Пурга сильнее и сильнее. Ни за волком, ни к дому. И места не узнаю. Пошёл
наугад по склону вверх, прибрёл в старый ельник, в нём овраг. Там потише. Затаборился, забился, как медведь в
берлогу. Топор с собой, дров сколь хошь – ночевать можно. Хлеб еще есть, курево тяну как могу терпеть, только
жажда. До того пить хочется! И скажи, удумал в пустой гильзе кипятить. Вырезал ножом ухватик, чтобы руке не
горячо, держу над огнём, кусочки снега подкидываю. Закипело. Раза три вылил, потом пил. Перво губы ожёг о
медяшку, ничего, приспособился. Порохом пахнет, пить худо. Дай, думаю, чай заварю. Вырыл из-под снега два
листика, вроде берёзовые, сунул в гильзу, прокипятил. Пью – еще хуже, дурью пахнет. Как-никак напился, поел и
спать.
Устроился у сосны-ветровалины. Как занялось – подкладывать не надо. И, скажи, как спал. Проснулся – морде
жарко, ногам тесно: это лапник на себя навалил, его толсто снегом закутило. Свету еще не было. Половину хлеба,
что остался, съел, чаем из гильзы запил. Жду света. Надо к дому подаваться. Дело не вышло. Подождал, как идти
можно, тронулся. Бело кругом. Снегу вершка на два подбросило или больше. Солнце взошло, заискрило, глазам
больно. Огляделся, узнал. Знаешь, где было? Старые казённые выруба. Не так далеко – километров за десять.
И обидно, и радуюсь: надокучило без еды, на холоду. Одикарел, ноги отерпли, руки в цыпках. Панька вряд ли
приехала – рано, если дома – расскажу: волк, считай, в руках был, в пургу потерялся. И капкан пропал – не найдёшь,
хороший, самый уловистый. Взглянет на меня, скажет: «Христос небесный! На что похож – грязный, отощал». И
прибатулечкой: «В работе Бог волён, а тела не рони». Скорей баню топить. После бани – она с городу, наверно,
принесла – само меньше маленькую.
Иду, бреду, не сказать бойко – пристал. Который день на хлебе, и того не вдосталь. Смекнул, легче крюка дать,
зато километров восемь по Московскому шоссе, не по снегу. Оно неподалёку, машины гудят. Близко большака
слышу – люди кричат. И что?! «Волк! Волк! Он с капканом! Заходи! Забегай!»
Так вот он где! Нет, голубчики, не отдам, мой, не ваш. Наддал ходу. Близко не близко, на шоссе выхожу – никого.
Две машины встреч носами стоят. Конный подъезжает, объездчик знакомый, машется:
«Матвеич, давай сюда! Знал, что ты. Побежали с обоих машин. Мне кричали: «Скачи вдогон, от лошади не
уйдёт». Я резонил: «Бросьте, ребята, у волка хозяин. Видишь, капкан? Это как замок на двери – нельзя». Куды там!
Понеслись дуром чертогоны, нечистый дух!»
Я сразу на след. Объездчик мне:
«Погодь, Матвеич, вспыхни. Им не взять. Давно гонишь?»
Я постоял, дух перевёл, говорю:
«Шестой день. Закурить есть?»
Он порылся, пачку «Шипки» вытащил, там три сигареты, сам не закурил, мне отдал.
«Спасибо, - говорю, - через Опочивалово поедешь, скажи шурину, что жив, здоров и на деле», - сказал и пошёл
следом.
_______________________________________
Вздынуть (вздымать) = поднять (поднимать); воздымель (воздыменье) = возвышенность (особенно: возвышенный
берег реки)
Пáдара (пáдора, пáдера) = вьюга, метель с мокрым снегом или дождем и снегом
Пóволока = след волочения
Прижанýть = прижать, пригнуть
Некретúмо = неподвижно (в новгородских говорах: некрятимый = тяжёлый, неподъёмный)
Прибатулечка (прибатуля) = присказка, байка
Большáк = большая дорога, шоссе

С дороги по полю, с поля не сошёл, вся шайка встречь, пять человек. Бросили. Я стороной: не хотел и говорить
со сволочами, прохиндеями. К речке спустился, это уже с километр-полтора от большака. На той стороне по угору
только у волка идёно. Здесь они и бросили. Лёд крепкий, ни разу не треснул, выбрался наверх, лес рядом, и там:
звень! звень! Знакома музыка!
Сошёл на опушку, с большого пня снег скинул, сел, закурил и, знаешь, задумался. Чёрт с тобой и с твоей шкурой,
пропади пропадом! За что такое наказанье? Вот так надокучило. Не евши, не пивши который день, и впереди две
сигареты и хлеба чуть. Однако сколь времени потерял уже, и волку худо, гляди, к дороге, к людям тычется, страху
нет. Возьмут, да не я. Обязательно возьмут. Ну и чёрт с ним, пусть… Сидел, всяко прикидывал, пока не зазяб.
И тут – скажи, пожалуйста, Лёня, - такое меня взяло, не могу и пояснить, не могу. Не нужен он мне со своей
шкурой и премией, - да неужели он дюжее? Поклялся, что доберу – и ему спасу нет, и мне не спасенье. Вот такая
мутеляга в голову. Встал и пошёл. След напрямую от дороги в такие места, где и люди-то не ходят, и я за ним..
С улицы вошла Паня:
- Мужики! Ох и накурили! Дымище. Дверь открою. Вставайте, вставайте. Постелю. Поспите, отдохните. Я в кино.
Говорят, хорошее привезли: не про войну, про любовь.
Паня ушла. Мы с Матвеичем, уже раздетые, лежали под одеялами на своих местах. В избе было тепло и пахло
опрятным, домашним. Непонятно откуда еле слышно доносилась музыка: то ли не совсем выключен репродуктор,
то ли телевизор у соседей. Собственно, не музыка: от неё слышались только редкие попискивания флейт и
вскрики саксофонов, и непрерывно барабан: трум-тум-тум! Трум-тум-тум! Хорошо, что тихо.
Матвеич молчал, даже заключил: «Теперь спать». Видно, думал, что рассказал самое главное – про то, как
окончательно решил. А мне было интересно, что дальше, как кончилось. Так и спросил. Долго-долго не было
ответа, я подумал, что уснул Матвеич, но скрипнула кровать, вспыхнула спичка, засветился огонёк папиросы и
сквозь кашель голос:
- Я ж тебе сказал, что накатило и пошёл. С тех пор не так много времени, а эти два дня помню плохо, кусками.
Прошла к волку злоба. Перво всё ругал: «Подожди, бандюга, постой, вражина». После как решился, пошёл от
дороги, вроде он, волк-то, и не враг. Места пустые, на километры вокруг живой души нет, лес, дичь, он да я. Он
хитрит, и я хитрю. Вроде одинаковые мы.
Повезло волку: у рыся кабанчик был задавленный, не дожрала. За сто шагов учуял, привернул прямо к падали.
Всё убрал до косточки, не мало – на снегу видать, полная ляжка была брошена.
Мне худо – ноги волоку, чуть что и присяду. Хлеб кончился, курево раньше. Иду, иду, знаю – не брошу. Помню,
пересекал большое болото, открытое, редки сосенки. Далеко впереди он, как серая собачка. Гляжу, кровь на следу.
Нагнулся – клюква лапой раздавлена. Так я снег на кочках разгребал и ягоду ел, много. К вечеру чую, гадит меня
и вырвало, да не раз, всё нутро вывернуло. Помню, днём у ручья в смородняге наломал в карман веточек.
Вечером заваривал в гильзе. Хороший чай, душистый.
В ту же ночь сны. Что ни причудилось! Будто вперёд пятками иду по следу. Объездчик кричит: «Матвеич,
обернись, иди правильно, так сроду не насдогонишь!». И ещё. Пришёл волк в нашу деревню и к лавке, на
крыльцо. Из дверей Дуська-продавщица, руки крестом, и мне: «Не пущу, Матвеич, уходи, сегодня волком торговать
не будем! Уходи, не то милиционера позову!». Тут горелым запахло, я проснулся – воротник тлеет: еловое полено
в костре было, угольком стрельнуло. Загасил, костёр подправил, забылся.
Помню, на другой день в наслуз попал на речке. На сапогах глобы ледяные, не достать идти. Ножом не
отколупать: останавливался, таял у костра, время терял.
На ходу всё чаще спотыкаюсь. Как паду, в дянки снегу набьётся, не отогреть рук – машешься, машешься, пока
отойдут. Приморозило сильно. Снег под ногами: визь! визь! На чистом волк далеко отходил, в густом – рядом: на
следу кало ещё парит, в снег проседает. И всё: звень! звень!
Скучно мне. В лесу притихну – встречи жду. На открытое выйду – песню пою. Всё перепел, что знал, и наши, и
городские, и военные. И разговариваю громко: «Что, приятель, тошно? Думаешь, мне лучше? Нет – ты в лесу дома, а
я?..». Замолчу, враз тимит и тимит – спать хочется. Дороже всего прилечь, да нельзя.
Скажешь, Лёня: что толку было? Он идёт, и я иду, так? Нет, ждал, как встретимся; встречались чаще и чаще.
Проще сказать, рядом шли. Другой раз всё время на виду. Мне только наверняка: остался один патрон, и то пуля
жакан. Подхожу не прямо, наискось. Никак! Побочит обязательно. Дистанцию соблюдает. Точно, ещё оскалится.
Большой волчина, сивый, одно ухо рваное. Сколь раз ружьё подниму, целюсь и опущу – верного нет.
В тот вечер, как затаборился, богатство привалило – нашёл за подкладкой кусок хлеба и табаку пясть, всё
вместе. Положил на газетину, табак по крупинке стряхиваю. Певро закурил, хлеб решил с чаем, смородовым из
гильзы. Тут беда! Стал огонь дуть, руки плохо владеют, отскочила головка спички в коробок – он весь пых! С руки
в снег и погас. Мать дорогая! Как ночь без огня? Небо вызвездило, мороз – аж деревья трещат, пропаду.
___________________________________
Мутеляга = здесь: навязчивая мысль (в новгородских говорах: мутéль = муть; путаница)
Дичь = глушь, глухомань (любопытно, что в письменных источниках XVI-XVII вв. при описании хозугодий употребля-
лось даже такое выражение: «лес дичь» = непашенный, глухой лес)
Смородняг = смородинник (ср. в новгородских говорах: березняг, ельняг, сосняг, малинняг, гонобольняг)
Наслýз = снег с водой поверх льда
Глóбы = комья, комки
Дянки = вязаные рукавицы
Тúмить = здесь: сморивать (в новгородских говорах: тúмиться = слышаться, казаться)
Пясть = горсть, пригоршня

И стало мне страшно. Вот как обернулось. Сел на лапник, затосковал. Спать хочется – нельзя, смертельное. Домой
не сойти: на ходу, правда, не застынешь, да сил нет ночью без дороги в лесу. Выходит, не волку – мне концы.
Погоди! Спичек нет, есть два патрона: осечка и пуля. Надо спробовать. Настругал сухой деревины мелко-мелко,
берёсты нащипал, с ёлки сколь мог наколупал серы. Всё грудкой сложил. Стой! Пулю не трону, может осечечный
капсюль сдаст. Вытащил пыж, высыпал картечь на ладошку, второй пыж вынул. Тут порох, споловинил его.
Половину в гильзе оставил для выстрелу, половину с ватой смешал, из фуфайки клок вырвал. Дуло к вате
приторнул, курок вздынул. Сдаст не сдаст осечечный капсюль по второму разу? Хлоп! Крепковато стрелило, всю
грудку разметало, и вата в сторону. Всё! Концом! Не вышло. Гляжу как дурак на ватку, и, Бог ты мой, из неё ды-
мок слабенький. В момент грудку сгрёб, ватку чуть не в рот, потихоньку дую – разгорелось. Жив, Васька, жив!
Костёр распалил опять у большой сушины. Табашный хлеб съел. Чайку – так пить хотелось! – двенадцать гильз
шестнадцатого калибра вскипятил, выпил, покурил и спать. Мёртво сплю, а всё равно сон вижу.
Сидит в нашей избе жена моя, молодая-молодая, как замуж брал. Дверь из сеней чуть приоткрылась, волк
голову просунул, внутрь не идёт, говорит: «Паня! Паня! Скажи своему мужику, чтобы бросил. Я дюжее, кабы худо
не вышло. Поедем со мною в город». Во, нечистая сила, какая чепушина в голову! Потом будто я на покосе,
полдничаю в самую жару у стога в теньке. И холодно стало. Я из тени на солнышко. Ещё холодно, повернулся –
хорошо, тепло, и враз спину, как ножом. Проснулся вскочил – фуфайка горит, спина и рукав. Скинул, в снег толкаю,
пар пошёл, загасло, да не сразу. До свету спал не спал.
Утром стал костёр поправлять, чуть в огонь не пал – качает, как пьяного. Вот тут-то, Лёня, я решил домой. Дойду
не дойду, надо. Чаю пустого выпил, покурил. Спину жжёт и холодит. Глаза закровянели, на снег гляну – он не
белый, в краснину. Собрался, тронулся, пять шагов от костра: звень! звень! звень! Друг-то мой рядом спал, только
что к огню греться не подходил. Тут он и был всю ночь. Бог с тобой, живи! Как с капканом справишься? Плохое
дело.
С вечера ветерок был, так я таборился в овраге, от костра понизу и пошёл, логом, значит. Иду, топор за поясом
тяжелит – бросил. К ольшине прислонил, запомнил где. Чужой топор, шурина… Только поставил, гляжу – впереди
след. Ружьё проверил – нет ли снегу в стволе, где пуля. И опять как чёрт верёвкой связал – он идёт, и я за ним.
Овраг долгий, считай, с полкилометра, не меньше; под ногами замёрзший ручей, идти просто. Мало не доходя
вершины оврага, след повернул наверх, на крутик, и скрылся за гребнем. Постоял я в том месте, где поворотка.
По плоскому, по ровному ещё бы потянулся, в гору никак. Сдался. Тебе скажу, у самого слёзы из глаз. Вот как.
Вершина у оврага отвóная – выбрался легко, попал на поле. Отдыхаю. Не надо было оглядываться, оглянулся.
Поле чистое, заметёно, ни следа, ни слединки. Нет на него выхода с оврага, кроме моего! И посередь оврага, у
гребня, за кустом сереет – он!
Лёня, друг ты мой хороший! Я вернулся, вернулся! Запомнил по сухой деревине, где лежит, и до неё вниз по
оврагу… Дошёл, чуть дальше свёртки было. Помнил, пуля в правом стволе… Курок вздынул. Отдыхаю, прикидываю,
откуда воздух. Он встречь от волка, на меня.
Шапку на снег бросил. Ступни боком, шаг за шагом лесенкой наверх. Что дальше, то круче. Отдохну, шагну. На
самом крутом скользнул снег по траве, и я за ним шага три сполз. Слышал? Сошёл? Не должно быть – не звенит,
тихо. Дятел прилетел, сел на сушину: квик! квик!
Чуть в сторону подался, шагаю наверх. Пригнулся. Сердце под фуфайкой: грём! грём! Услышит? Гребень близко.
Палец в скобу сую, кажется толстым, припух, что ли? Осторожно надо: сыграет раньше время, припасу один патрон.
Ружьё вперёд, голову постепенно. Морда! В пяти шагах. Уши торчком, одно рваное, спит. Целюсь, мушка над ушами
– низковато стою. Пригнулся ещё ниже, шаг наверх, разгибаюсь. Морда поднята, уши прижаты, зубы оскалены. То-
роплюсь, целюсь между глаз: чёс!
Попал не попал – не знаю, от отдачи вниз скатился. Откуда сила, рывком вверх. Лежит, уши развесил, по шерсти
рябь. Готов! Всё!
Пал я рядом на снег, и в голове помутилось. Очнулся – тут я, и он тут. Друг ты мой, серый волк! Лёгкая тебе
смерть! С места не крянулся, а голову поднял. Может, и рад, что убитый, - тошно от меня было. И не было
спасенья…
Что дальше? Опять дальше. Снял шкуру, пока можно, и скажи, как он скоро закоченел. Шкуру мне и не взды-
нуть. Стащил в овраг, в снег зарыл, сверху положил стреляную гильзу, чтобы зверь не тронул. Ушёл. Как домой
добрался – не спрашивай…


А.А. Ливеровский

__________________________________
Стрелúть = выстрелить (в поволховских говорах)
Тáбориться = ночевать, останавливаться на ночёвку, стоянку
Ольшинá = ольха; ствол ольхи
Отвóная (вершина оврага) = отлогая, покатая
Крянуться = сдвинуться

Писатель Глеб Горышин — о Ливеровском


Алексей Алексеевич Ливеровский добрую половину своей долгой жизни провёл на охоте в лесу: на медвежьей,
волчьей, кабаньей, заячьей, глухариной, вальдшнепиной, дупелиной или какой-то ещё (он доктор технических наук,
профессор Лесотехнической академии, лауреат Государственной премии)… Отпущенное ему, как каждому смерт-
ному, время он делит на части: жизнь учёного и жизнь охотника. Третья его жизнь – писательская. Она тесно смы-
кается со второй – охотничьей.. Книги Алексея Ливеровского: «Журавлиная река», «Радоль», «Озеро Тихое» - посвя-
щены обитателям новгородских лесов. Пишет он по-научному точно и обстоятельно, по-охотничьи приметливо, из
первых рук, с подлинным верно, по-художнически поэтично, изобразительно-ярко…
Путевые заметки, наброски с натуры, лирические этюды, пейзажи и бытовые зарисовки или сюжетные новеллы
Ливеровского населены коренными, как говорят в Новгородчине, «жихарями» лесных деревень. Пишет он открыто,
ищет наиближайшего, прямого контакта с читателем. Во вступлении к «Озеру Тихому», например, написано так:
«Жизнь привела меня в Новгородский озёрный край. Там всё оказалось любо: тёмные ельники, светлые сосняки,
быстрые речушки, тихие озёра, мшаги – моховые болота, - малые, скрытые в лесах, и огромные, открытые, по про-
стору и видимости уступающие разве южным степям, и нетучные нивы на холмах вокруг деревень. Больше всего
по душе пришлись люди»…
Рассказы Ливеровского отличаются акварельной прозрачностью письма и необыкновенно воспроизведённой, до
словечка сохранённой, подлинной речью героев. На эту способность Ливеровского к искусному речевому перево-
площению указывал в свое время Виталий Бианки. В предисловии к «Журавлиной родине» он писал:
«Древняя Новгородчина пленила Ливеровского не только красотой своих пейзажей, но и языком деревенского
люда. Говорят новгородцы на наречии едва ли не самом старинном во всём русском языке. Многие их слова как
бы прямо растут из земли, из леса. Особенно это наречие хорошо чувствует Ливеровский, и, когда он рассказывает
свежие лесные повести, нам кажется, что слышим их мы из уст древнего новгородского рыбаря или ушкуйника»…

Многие их слова как бы прямо растут из земли, из леса… Замечательно сказано!

[Задоров]

http://www.rushound.su/biblioteka/liter ... nchie-1977


"ВАЗЕЛИНОВЫЕ ГОНЧИЕ."

Мне трудно с ним спорить, да и спора не было, просто он меня поучал:
— Кровные, породистые — грош им цена. В очереди в секции — год, за щенка заплатишь как за взрослую, растить, тратиться, мучиться еще год и получишь комнатную собачку. Любуйся, получай на выставках медали — работы не жди. Вот у меня была Пальма, поглядеть — одно ухо так, другое эдак, шерсть медвежья, масть лиловая. А гоняла (при этом слове Дима всегда зажмуривался скорбно и мотал начинающей лысеть головой)... гоняла смертельно! Сколько из-под нее зайцев взято! Сотни. Не было и не будет больше такой собаки.

Мой опыт в собачьих делах ограничивался детскими воспоминаниями о кровных гончих отца и дядюшки. Дима был старше, на охоту ездил постоянно, по его словам, удачно, к тому же обладал внушительным басом и замечательной черной бородой. Я молчал.
Собаки у него часто менялись, и доставал он их всегда при обстоятельствах необыкновенных. Заходит ко мне, возбужденно рассказывает что-нибудь вроде:
— Ну, Лешка, еду за собакой. Представить не можешь, какая удача! Сосед по квартире узнал, что в Гдове один хирург сделал великолепную операцию какому-то охотнику. Тот подарил ему изумительного, лучшего в районе гончака, от сердца оторвал. Хирург взял, не хотел обидеть, больной вскоре помер, вдове собака не нужна, обратно не берет. Сосед уверяет: «Попросите, отдаст». Еду, сегодня же. Только бы не прозевать! Эх, и погоняем же!
Так появлялась у Димы новая собака. Появлялась и по разным причинам скоро пропадала.
И на этот раз, в самый разгар охоты на зайцев, ни у меня, ни у него собак не оказалось. Перед праздниками, когда желание поехать на охоту разрослось до душевной тоски, зашел Дима, потирая руки и таинственно улыбаясь, пробасил:
— В пятницу едем, собирайся, патронов побольше. Все, точка.— Я сразу согласился, не стал расспрашивать, знал, что через минуту сам расскажет. И верно: — Понимаешь, Лешка, письмо получил от Павла из Селищ. Приглашает. У него Пират — чудо. Давно ли охота началась, пятьдесят штук угрохал из-под него. А? Это вещь!

От станции, хоть и по разбитой осенней дороге, мы добрались довольно рано. Павел мне сразу понравился: средних лет, большой, прямо гигант, руки длинные, кисти вроде лосиных лопат, глаза карие в приветливом прищуре, очень спокойный и добрый. А, главное, родная, охотничья душа. Рассказывал про охоту горячо, взволнованно и с замечательными подробностями. Работает на железной дороге, через день и в праздники — в лесу. И права его молоденькая жена, что терпит. Павел добродушно посмеивается: «Катя мне про охоту слова не скажет, знает, что больной этим делом».
Поужинав и весьма умеренно выпив «со свиданьем», мы собирались спать. Неожиданно Павел предложил:
— К соседу из Москвы охотник второй день как приехал. С двумя собаками, рыжие с белым, вроде пойнтеров. Сходим, посмотрим? И сговориться надо кто куда, чтобы не мешать. Зайдем на часок?
Мы согласились. В кромешной тьме, осклизаясь на грязи, добрались до соседа. Свет из открытой нам двери высветил висящего в коридоре цвелого беляка.

В избе было жарко. Хозяин дома в одном исподнем, поджав ноги, сидел на кровати и играл на балалайке. На полу лежали —- не обратили на нас внимания — две англо-русские гончие, Мужчина средних лет поочередно мазал им лапы, макая палец в баночку с вазелином. Поздоровался, пояснил:
— Тропа железная, нащекотали лапы, завтра опять в работу.
Я узнал в приезжем охотнике Василия Ивановича К., известного московского охотника и судью на выставках собак. Мы разговорились. Память у него замечательная — называл поименно всех предков своей Свирели, от кого она идет, что это были за собаки, даже фамилии и профессии владельцев помнил.
Моим спутникам скоро наскучил этот разговор, и они потянули меня домой. Только вышли, Дима за бока схватился, хохотал, выкрикивал:
— Вазелиновые гончие Нет! Ты видел, как он им лапки мажет, каждую подушечку с любовью. Доктор собачий, зачем их в лес берет? Водил бы в садик на прогулку на розовой ленточке вазелиновых...
Павел поддержал:
— Видали мы таких городских гончаков, видали. Спят на диванах,едят котлетки, зайца раз в год видят, не знают,
с какой стороны гонять: с головы или с хвоста.

Рассвет застал нас у крыльца в полной охотничьей готовности. Павел вывел со двора Пирата —- крупного, высоконогого и борзоватого выжлеца неопределенной породы. Пожалуй, гончий, но сухая, клинышком голова плохо сочеталась с длинным хвостом, увенчанным на конце львиной кисточкой, а иссиня-черный чепрак польской гончей с голубым глазом и пятнами-побрызгами арлекина.
Павел заметил, что я разглядываю собаку, сказал:
— В общем помесь. Мать из района, замечательная работница природный костромич, отец — бог его знает, может и не один.
— А как работает?— не удержался я.
— Посмотрите сами, хвастать особо нечем. (Тут Дима задрал голову и рукой махнул, дескать, особо не слушай, скромничает.)
— А лису?
— Не признает, внимания не обращает.
Павел и поводка не взял, подсвистнул Пирата и быстрым шагом повел нас к недалекому лесу.
По высокой гриве тянулась набитая скотом тропа. Слева обширное моховое Золото с мелкими сосенками, справа го бугор, то низина, поросшие березовым молодняком с обильным еловым подседом, и заросли ивы. На взгляд место самое зайчистое. Мы разошлись но сторонам тропы. Пират в оживленном деловитом полазе скоро скрылся из глаз.
Ночной мороз припудрил палый лист «а дорожке и выжал белые ледяные цветы из гнилушек и палочек мокрого хвороста. По ручьям, кое-где подернутым молодым льдом, по-осеннему вяло текла вода. Звонко хрустели под ногами матовые отлупы луж.
С поляны на высоком холме открылось все болото до дальнего края, еле сметного сквозь голубую дымку. До .ладной боли хорошо быть в лесу в короткий и тихий осенний день.

Час ходили без подъема. Появлялся исчезал Пират. Посвистывая и порская, пересек мой путь Павел. Остановился, огорченно развел руками:
— Не поднять никак, а были здесь, БЫЛИ.
— Ничего, походим — найдем. Надо побольше кричать —- заяц из крика образовывается, это точно.
Павел посмотрел на меня невидяще и высоко поднял сросшиеся на переносице брови:
— Постой, постой... ты видел у соседа зайца? Видел. Так он же вышел — белый совсем.
— Ты что на узерку предлагаешь? Лежачего? У нас не принято, если с гончими.
— На узерку не выйдет, видишь везде елинки? — Павел показал на лохматое ледяное ожерелье у продуха прикорневой пещерки.— Глаза устанут, пропустишь, мимо пройдешь. Не в этом дело. У меня было. Снег полежал, сошел, зайцы побелели. Искал, искал в привычных местах — нет. Случаем попал в моховое болото — все там.
Павел приставил ко рту ладони:
— Дима! Дима-а-а! Давай сюда!
Только сошли в мох, Пират нас обогнал — как послышался гон. Павел ойкнул:
— Назад! Наверх! На гриву!
Мы побежали. Выжлец гнал порато, уверенно, доносчивым, правда, каким-то деревянным голосом. И скупо его отдавал.

Охота задалась. Первый беляк через десять минут выскочил на гриву и шел Диме прямо в ноги. С остальными было почти так же — поднятые, выбирались из болота, крутили по сухому, где нам удобно было подстаивать. Третий и пятый под гоном умчались напрямую через мшагу, и Пират их бросил. Павел сказал:
— Зря гонять не будет знает который не возвернется.
К обеду у меня было два беляка, у Димы два, у Павла ни одного. Он ничуть не огорчился, рад был за гостей.
Сошлись на полянке у большого серого валуна позавтракать. Дима был в восторге от работы выжлеца:
— Вот это да! Подъем — раз, два — и готов! А ход? — на хвосте висит. Заяц летит. Стрелял, как на стенде, и то первым обзадил. Так жмет — зайцу не то что путать, оглянуться некогда. Недаром за все время только два скола. А тех бросил — так и надо. Павел прав: Пират дело туго знает.
Я тоже был доволен охотой, вспоминал каждый, гон. На гриве лес был редкий, много открытого, на болоте —- того больше. Часто удавалось перевидеть и зайца и собаку. Пират гнал полными ногами, не придерживаясь следа, шел в стороне, резал, пересекал, давал голос и опять уходил. Толчками работал и все равно надежно, зайцы-то в тороках, не в лесу остались. А голос? Голос плохой — как дрова колет.
Пират получил остатки завтрака, потянулся, с визгом закрутив язык, и побрел от камня вниз, к ручью. Через минуту мы услышали громкий всплеск и лай.
— Так,— определил Павел,— норка. Молодец! Он у меня по всему: норка, куница, хорь. По лосю и кабану — лучше не надо. В лесу все наше. Пойдем, поможем.
Норка отсиживалась в путаных корнях черноольховника на берегу ручья. Мы вырезали палки, тыкали во все ходы, два раза слышали злобное верещание зверька, один раз она мелькнула между пнями. Пират лаял, визжал, грыз белыми зубами корешки.
Мне наскучило. Отошел в сторону по речке, наблюдал, как рыбьи мальки темными палочками стремились через перекат. Отошел еще и поднял зайца. Снежно-белый, он выскочил из пожухлой заросли папоротника и умчался. Мне заяц был не нужен, но я подумал о Павле и решил называть.
Пират прибежал сразу, понюхал след, взбрехнул разок-другой, не принял, вернулся к норке. Мы провозились с ней еще часа два — не хотелось бросать, пока она на наших глазах не булькнула в воду на глубоком. Охота кончилась.

Мы шли по дороге к дому молча, занятые своими мыслями. Я с непривычки устал: гудели ноги, ломило плечи. Продолжал еще жить в тихом, распахнувшемся лесу, где по черной палой листве носятся фарфоровые зайцы. Не мог забыть, как глупо пропустил одного беляка: издалека увидел, уверен был, спокоен, решил напустить, он подошел близко, заметил, как шевельнулся, и в один прыжок скрылся в густом лесу, в елочках.
Павел остановился, поднял руки:
— Постойте! Слушайте! Что это? Гон?
Вдалеке, со стороны правого холмистого берега болота, на грани слуха длился странный звук, словно кто-то кричит, зовет, тревожно, неустанно: а-а-а-а?
— Уж, не вазелиновые ли? — предположил Павел.
Дима расхохотался: —- Ну, ты даешь! Вазелиновые давно спят дома на печке.
— Нет, не говори,— они, у нас больше некому.
Дима иронически протянул:
— Ну что ж, возможно, возможно. Целый день шлялись, наконец, подняли.
— Не так. Я давно прислушиваюсь, еще там, на гриве, никак не мог разобрать...
Пока мы, не торопясь, шли к околице, гон приблизился, стал хорошо слышен.
— Лисица,— решил Павел,— тут ее ход, знаю.

Собаки вели у деревни под горкой в густых мелочах. Несколько раз мелькали среди ивовых кустов белые бока гончих, а на телефонной просеке нам удалось их перевидеть. Смычок шел ухо в ухо, чуть не толкаясь. Выжловка, как бы торопясь и волнуясь, лила и лила томный голос. Выжлец басил пореже, сдваивая, иногда неожиданно и страшно потрясал истошным заревом. Гулкое эхо вторило голосам, и казалось, что не две собаки с лаем преследуют зверя, а стая неведомых существ плачет в погоне за недостижимым.
Этот гон слышали все, и был он тревожен. Там, где он проходил, испуганно трещали сороки, вскрикивала сойка, тетерева перестали кормиться, вытягивали черные шеи. Даже деревенские шавки отозвались. Пробудилось что-то заложенное в собачьей душе, давнее, забытое. Они лаяли, задрав морды, злобно, с тоскливым подвывом.
Осенью вечера ранние, долгие ночи. Не торопишься выспаться. Шла у нас беседа до позднего часа. Пока хозяйка стелила на полу сенники, мы трое вышли на крыльцо покурить. Услышали гон смычка, настойчивый, уверенный. И была в нем песня.
Я подумал: «Песня, музыка,- конечно. Не даром гончатники дают такие клички: Свирель, Флейта, Лютня, Арфа, Скрипка, Кларнет, Фагот, Гобой — все есть».
Гон приблизился к деревне, шел ровно, без сколов, почти без перемолчек. И уже слышалась в голосах смычка нарастающая ярость и неизбежность победы.
Рядом шел Павел и возбужденно говорил:
— Гонят вазелиновые! Ой как гонят! Что же она не покорилась? Так ее доканают проклятущие.
Без упрека, с уважением он сказал это слово. Дима молчал.
На первом свету мы вышли из дома, собираясь на охоту. Из леса по дороге возвращались собаки приезжего охотника. Они шли мимо нас, усталые, строгие, дочерна забрызганные грязью. Выжлец остановился, поднял голову и глухо заворчал на Пирата.
— Глядите! Глядите! — закричал Павел.— У кобеля морда покусана, кровь. Добрали. Так я и полагал.
Дима спустился с крыльца, шагнул к смычку и снял шапку в глубоком поклоне.

А. ЛИВЕРОВСКИЙ. 1977 год.

[Задоров]

"Ночной разговор."

(Сердце без тайности- пустая грамота - пословица)

Трое друзей осмерклись в лесу, заночевали далеко от дома. Дело привычное. Котелки,чай, сахар с собой, вода рядом, дров на хламной еловой гриве не пережечь. Только вот ночь - долгая-долгая, не июль месяц.

Ломкие ольховые сушины горели ровно, голубоватым огнём. Ветра не было, редкие искры поднимались высоко между хвойными ветками, покачивались и гасли рядом со звёздами. Чёрной стеной надвинулся ночной мрак. В световом круге три постели из еловых лапок, три ружейных приклада, две собачьи спины у корней большой ели, два котелка над огнём.

Сумно друзьям- нет близкого, привычного спутника. Вчера похоронили. Проводили в крематории, помянули, посоветовались и решили поехать на выходные в лес. Так лучше и, конечно, так настоял бы и он, покойный. О нём не говорили, уходили в мелкое, постороннее.
- Смотрите,- сказал Виктор, - как Затейка устала, осенистая, на хребтине шерсть дыбом; у Затевая ничуть, молодой. Сколько ей, Серёжа?
- Много, девятая осень. Надо бы смену, да не знаю. Плохо устроено- собачья жизнь, много короче человеческой. Затейка у меня, если всех с самого начала считать, двенадцатая. Уходят собаки, уходят даже из памяти.
- Щенка брать будешь?
- Нет, пожалуй, не успеть поднять... разве для вас...
- Это ты зря. Кто знает?
- Никто, конечно. Отцепи, пожалуйста, поводок у выжловки, ей неудобно, куда денется- устала.
Неподалёку раздался крик, тоскливый, плачущий. Вскочил и залаял Затевай, всё громче и злее, будто чужой подходит. Охотники всматривались в лес, в ночь.
- Лось что ли?- предположил Алексей.
- Необязательно. От крика или сучок треснул - проснулся, а дальше эхо и само индукция. Цып! На место!
Затевай обиженно замолчал и, рыча, свернулся под елью.
- Странное дело, удивительное,- раздумчиво сказал Алексей,- ночью в лесу всегда как-то не по себе, жутко. Знаем, что не неведомая птица кричит, как писатели пишут. Очень ведомая: сова, серая неясыть.
- Они урбанисты, им знать не положено,- перебил Виктор.
- Не перебивай. В лесу всё знакомо и некого бояться, достоверно знаем. Тигров нет, медведь не подойдёт, если и явится, то на свою голову, рысь на людей не бросается, волк трус, лось та же корова- всё равно не по себе человеку ночью. Кого боимся? Нежити? Неосознанного? Мистика дурацкая. Или, в конечном счёте, боязнь смерти?

Сергей слушал невнимательно- дошли только последние слова, ухмыльнулся, посоветовал:
- Если боишься смерти, во-первых, брось курить, во- вторых, прими христианскую религию. Там всё определено- человек родится на смерть, умирает на живот, то есть на жизнь. И рай твёрдо обеспечен при более или менее приличном поведении на этом свете.
Рассмеялся Виктор:
- Алёшке рай не подходит, там охота запрещена и этого никак,- последовал выразительный щелчок пальцем по горлу,- ему лучше мусульманский: вознесение лихого джигита, истребителя зайцев и любителя гурий.
- Гусаришь, Витя, а, поди, боишься, что потащит костлявая с косой.
- Нет, не боюсь, может быть жду с " нетерпением", как говорит наша хозяйка.
Алексей внимательно посмотрел на Виктора, отстегнул кнопку патронташа, поднял кожаную крышечку:
- Пожалуйста! Два пулевых патрона в твоём распоряжении, второй на случай осечки. Пиши записочку " никого не винить". Иначе канитель. И знаешь, - в голосе Алексея послышалось рыдание,- надоел ты мне, родной!

Приятели примолкли: чувствовали, что обычный тон компании - привычка шутить, "трепаться", как говорил покойный, - не получается.
Сергей, старший из всех, дремотно ворошил мысли, навеянные разговорами.
Вступив в восьмой десяток- испугался! Заметил, что деревья растут быстро, люди живут коротко и меняются, как на сеансах в кино. В семье раньше уходили в небытие дедушки и бабушки, потом отцы и матери, пришла пора братьев и сестёр. Неприятно перебирать семейные фотографии: на старинных, пожелтевших от времени, одни покойники, на старых- половина. Фотографии над письменным столом похожи на кладбища. Видно, правду говорят, что надо заводить знакомства и заказывать портреты внуков.
В газетах стал поглядывать на некрологи на последней странице внизу. Сколько лет прожил человек? Обычно по старше, но всё чаще и чаще были моложе его. Примечал: перелёт, недолёт! Будет и вилка. Удивлялся, когда в филармонии или в театре не встречал знакомого лица. Поднимаясь по эскалатору метро, привычно разглядывая встречных, заключал, что всё моложе и что их, молодых, становится всё больше и больше. И это "племя младое, незнакомое", конечно, требует себе, пусть маленький, участок жизни. Свой, малопонятный ему, старому. И хорошо, и грустно.
Думая о смерти, как и многие другие, полагал, что главное в том, что он оставит после себя. Понимал, что бессмертие - удел не многих избранных. Пробовал утешиться- пусть не бессмертие, просто долгая память. И тут, если по-честному, без преувеличения, не получалось. Два завода, построенных по его проекту, уже сейчас неузнаваемо модернизированы. Теоретические разработки? Да, больше двухсот печатных работ, среди них один типовой учебник. Всё это скоро безнадёжно устареет. В одной грубая ошибка. Как это он решился без достаточного эксперимента дать математическое описание, составить дифференциальное уравнение? Ошибку заметил сам. Написать и признаться- не боялся, но не собрался, откладывал.
Последние годы Сергей много размышлял о смерти. Поэтому или потому, что долго, очень долго жил, притерпелся, стал безразличен, больше о других думал, а для себя повторял: "А чёрт с ним! Будь что будет, надо только постараться, как подобает мужчине, уйти с достоинством".

Запела в костре тончайшим, пронзительным голосом палочка, вспыхнула и лопнула с треском, обдав сидящих у костра угольками и запахом смоляной гари.
- Чёрт её дери!- воскликнул Виктор, сбрасывая с себя тлеющие искры.- Прямо ручная граната, не еловый сучок!
Сергей внимательно и любовно посмотрел на друга. Самый молодой из компании, всё равно в годах. Постарел. Вот снял у огня шапку- совсем седой. Глаза молодые, живые, зато морщины у губ как топором вырублены. Красивый мужик, нравился женщинам. Год назад потерял жену, вторую, молодую, и, кажется, сильно любимую. С тех пор в лицо смотрит улыбчиво, отвернётся- мрак. Молчит, трубку набивает. О чём думает?

На воротник Алексею, у самой шеи, попал уголёк. Алексей вскочил, отряхнулся, крикнул зло:
- Сволочь!
Виктор посмотрел удивлённо, осведомился:
- Кто сволочь? Головешка?
- Жизнь! Как это так- Митьки нет, не существует, как обрублено. И обидно- всякая дрянь живёт, а он...
- Не оригинальное наблюдение.
- Однако верное.
Мучительно морщась, попыхивая трубкой, Виктор разжигал табак от горящего прутика:
- Если это то-чно , у те-бя все шансы на долгожительство.
- Мужики! Хватит трепаться, послушайте...
В тоне Сергея было такое, что заставило замолчать.
- Сколько лет охотимся вместе и дружим. Это хорошо. Все мы, что называется, в годах. Можно и призадуматься. О чём? О близком конце пути. Митька показал пример. Полагаю, хотя бы по старшинству, и мне пора. Не верю, что умру,- Сергей улыбнулся,- такой большой, красивый, умный и пока здоровый. И никто не верит, только знают, что не избежать. Смерти не боюсь, ну самого факта конца пребывания на этом свете. И боли не боюсь- терпелив. Страшусь долгой болезни. Правда, надеюсь, сердце выручит, единственное слабое место, поможет сразу...Иначе родным тяжело и самому, даже думать не хочется, как тошно будет.
- Хемингуэевский выход тебя не устраивает? - перебил Алексей.- Я при таком варианте решил твёрдо...
Поднял руку Виктор:
- Стоп! Нашли тему! Каждый сам знает, и есть такая пословица- на смерть, что на солнце, во все глаза не глянешь!
- Нет, погоди, - настаивал Сергей, - погоди, торопиться некуда, раз уж начал, доскажу. Самое неясное- переход от жизни к смерти, то, что сразу за этим порогом. Я давно уже примыслил.
Сергей встал, поправил костёр, сел на еловый лапник, говорил, не глядя на друзей, смотрел мимо них, недвижно, в ночь:
- Это будет так. Ослепительная, пламенная вспышка, грохот в ушах и ...всё перейдёт в ровный свет и покой. Ясная осенняя зорька. На земле ковёр разноцветных листьев. Лес дремлет, не шелохнут деревья. За поляной на опушке несколько людей. Иду к ним долго-долго. Почему-то знаю, что это свои. Так и есть- тут все, кто умер раньше. Первым встречает меня отец. Моложе меня, черноволосый, без костылей. "Здравствуй Серёжа! Заждались тебя, знали, что скоро будешь: очень Плакун беспокоился последние дни. Ну, здоровайся, да пойдём. Пора начинать. Утро-то какое!" Большая компания старых друзей-охотников. Объятия, поцелуи, похлопывание по плечам. И собаки знакомые, со всеми хаживал. Мой красавец опять весёлый и могучий Плакун с визгом прыгает на грудь. Все торопятся и, как всегда, самый нетерпеливый и жаркий в охоте Илья подаёт в рог. Решили набросить гончих в кромке рекшинских пожен. Помню, давным-давно жил там матёрый русак. Мы тогда гоняли его целый день, и только в сумерках я взял его- подловил трудным выстрелом на дорожке. Сегодня его опять поднимем. Тронулись. Светло, радостно, снова вместе, и так спокойно...

Глухо заворчали и насторожили уши собаки. Далеко-далеко, в ночной тишине очень чётко, послышался волчий вой: басистый голос матёрого, тоскливые дисканты прибылых.
Алексей отошёл от костра, прислушался, определил:
- У Овсянкина хутора.
Виктор покачал головой:
- Нет, правее и дальше, во всяком случае за жаровской дорогой.
- Волчий вой,- раздумчиво начал Алексей,- если объективно, только жутковатая песня, ничего не говорящая по существу. Субъективно всё зависит от восприятия, от отношения к этому делу разных людей. Путник, герой романа, спасается на дереве; одинокая старушка, крестясь, подпирает колом дверь в сени; городские, вроде нас, охотники, каются, что не собрались сшить флажки для оклада волков, и думают, не опасно ли завтра набрасывать гончих, не лучше ли подобру-поздорову уехать; специалист- егерь в восторге, что услышал, подвыл, торопится домой- выпить на радостях маленькую. Все по разному. Так и со смертью- всё от человека.
- Непонятно!
- Обождите, поясню. Витьку - в сторону, трогать нельзя, он весь в своей боли, до неразумия. Сергей подшучивает над верующими, а сам примыслил чистейшую мистику. Согласиться не могу. Я смерти боюсь, не скрываю. Однако, как служитель наук точных стоял и стою, пусть огорчительно, на реальностях. Душа человеческая до сих пор ни одним прозектором при вскрытии не обнаружена. Тело весьма быстро разлагается на составные части. Можно и здесь найти утешеньице, что ни что не пропадает и из моих бывших молекул образуется прекрасный цветок...
- Скорее, какое-нибудь малосимпатичное животное,- съехидничал Виктор.
- Хотя бы. Ты уверен, что из твоих молекул получится лучше?
- Животное, растение- скучно,- вздохнул Виктор,- лучше бы опять человек.
- Думаю, что такая рекомбинация теоретически маловероятна, а детей надо делать здесь, на этом свете, очень нужно, да и помирать легче.
- Вот здесь ты сто раз прав,- горячо поддержал, даже привстал Сергей,- хуже нет умирать одинокому! Помнишь, твой сотрудник, колючий, жадный человек, за жизнь свою всех отпугнул, разогнал, нашли его мёртвого у выходной двери через трое суток, когда на работе схватились. Помнишь?
- Помню, Серёжа, и слава богу, у меня большая семья - есть кому стакан воды подать. И я главный мудрец в клане. Кстати, только теперь понял, почему старики, особенно у восточных народов, пользуются авторитетом. Вспомните, как в школьные годы не любили задачники без ответов в конце книги. Что я мог посоветовать друзьям, когда сам был молод? За долгую жизнь видел начала и концы многих человеческих поступков и решений. Теперь, когда просят совета, вспоминаю, прикидываю: ага! задачка такого типа типа встречалась, и помогаю решать. А в широком плане полагаю, что есть какой-то смысл в существовании вида хомо сапиенс. Я жил, выполнял какую-то роль, что-то строил, писал, может быть следующим будет лучше на самую капельку мою. Утешительно! Ей- богу, утешительно. Доживём, сколь положено, и...знаете, для облегчения души надо слушать русские песни. Лучше всего старинные хоровые. Такая в них мудрость и примирение...
Виктор поднялся молча и отошёл от костра в лес. Невидимый в ночи, он похрустывал ногами по сушинам. Долго не возвращался. Сергей разливал по кружкам остатки последнего крепчайшего чая, когда Виктор вернулся и стал у самого костра. Лицо его, освещённое снизу, как у артиста, слишком близко придвинувшегося к рампе, нопоминало трагическую маску. Ни к кому в отдельности не обращаясь, закрыв лицо руками сказал:
- Сергей в одном прав. Я то же хочу умереть сразу. Скажем, на войне, пуля застанет на бегу, горячего, злого. Очнусь в полдень на майском лугу. Пойду по росной травке, срывая цветы; руки отяжелеют от них, влажных, пёстрых, пахнущих весной. Кину к ногам той, что ждёт. Обниму так, чтобы без слов поняла, как плохо было без неё. - Не отнимая рук от лица, Виктор сел на постель.

Сергей поправил костёр, негромко, как бы про себя сказал:
- Худая ночь. Боль утраты, ненужная откровенность, игра воображения. И ничего-то мы не знаем...
- Тот, кто ушёл, перешагнув черту, знает, да оттуда записки не пришлёшь и самому не прийти,- откликнулся Виктор.
Алексей прикуривал у огня, ухмыльнулся горько:
- Митька бы обязательно пришёл, знает,где мы, бывал здесь.
Допили чай, убрали еду, подкинули в костёр и решили спать. В ровном световом круге- постели из еловых лапок, три спины, три ружья, собаки. Друзья решили спать, а уснуть ни один не смог. Час, второй лежали- время вадили.

Звонко, как выстрел треснул в лесу сучок, другой,- шаги. Кто-то подходил к костру. С диким рёвом проснулись собаки, рычали злобно.
- Нет, не свой, на своего бы не лаяли,- решил Виктор.
Алексей схватился за ружьё:
- Однако лучше отойти от костра, от света. В Сибири такая вера.
- Гей! Гей! Что тут за люди- человеки? - раздался голос из темноты, и к костру вышел знакомый лесник. - Вот тут кто! Здорово! Здорово! От кума с крестьбин иду. На Плешату гору Вздынулся- далеко внизу огонь. Да где? На островине, в Круглой мшаге. Надо посмотреть, кого бог принёс, а это вы.
Лесник весел, хмелен, обрадован встречей, уверен, что у охотников осталось, чем подкрепиться.
Небо помутнело. На востоке неяркая ещё зорька подчеркнула хвойные вершины. Последний раз, уже подальше от костра, вскрикнула неясыть. С болота потянуло холодом, и там поднялся туман. Ночь кончилась.
Охотники сидели у костра, кипятили утренний чай. Говорили об охоте, собаках, ружьях, вспоминали с лесником деревенских знакомых. А он, выпив, решил, что домой не пойдёт, будет охотиться вместе. Что ему надо? Ружьё с собой, компания- лучше не надо. Поди, не соскучатся без него дома за один день.
Трое друзей больше к ночному разговору не возвращались и знали, что не вернутся никогда.

Озеро Тихое. 1980 год.

[Задоров]

ЧЕМПИОН РОССИИ.

Когда рассказывал о Жене Фрейберге, я почувствовал, что нельзя не рассказать про Волю Романова. Он был ближайшим другом и верным спутником Жени. Оба прожили немало лет, то совсем вместе, то расставаясь надолго. Начало их дружбы как бы территориальное: один жил в Павловске, другой в Царском Селе, — это в молодости. В самые бурные дни революции Женя Фрейберг случайно встретил на улице Волю, спросил: «Ты что, ты где?» — «Я в мотоциклистах при штабе». — «Пойдешь со мной на Волгу корабли из Балтики переводить?» — «Пойду». Так они начали поход — большой отрезок их жизни, — воюя с белыми от Камы до Охотского моря. Вернулись и снова надолго потеряли друг друга.
Я познакомился с Волей на футбольном поле Павловско-Тярлевского спортивного кружка. Играл мой брат Юрий, а я приехал в качестве болельщика (правда, тогда такого слова не было, но это не важно). Наш дядюшка и друг, Женя Фрейберг, представил нам высокого, стройного человека, сказал: «Познакомьтесь — Волька Романов. А это мои братцы-племяннички». Как всякий человек, кто впервые видел Владимира Константиновича Романова, я был поражен прежде всего его внешностью: высокий, широкоплечий, идеально сложенный атлет. Прекрасное, умное, чуть продолговатое лицо.
К этому времени Воля Романов уже известен в Петербурге, да, пожалуй, и гораздо шире. Он был первым чемпионом России по прыжкам в высоту, что окружало его имя ореолом, особенно для нас, мальчишек. А собой настолько хорош, что его постоянно рисовали или лепили художники, больше художницы. Ехидный наш дядюшка, встретив в Павловском парке Волю со спутницей, спрашивал несколько двусмысленно: «Рисовались?» А нам потихоньку говорил: «Волька дешевый натурщик: ему ничего не надо, кроме хорошего кофе и свежей сдобной булочки. Такой у него обычай». Через некоторое время кто-то рассказал нам и легенду о Воле Романове, ее «чрезвычайно секретно» передавали друг другу: будто Воля — сын великого князя Константина. В подтверждение этих слухов приводились факты: мама Воли жила в домике на краю Павловского парка, Воля был очаровательным кудрявым мальчиком, и великий князь любил заходить в этот домик и гулять с маленьким Волей. Больше того, находили даже его сходство с известным портретом Константина. Чтобы покончить с этой легендой, скажу, что Воля после гражданской войны окончил военную школу и стал преподавать в военных училищах физкультуру. Он был военнослужащим до выхода на пенсию. По тем временам родства с Константином было достаточно, чтобы такая карьера не состоялась.
За годы службы этот физически одаренный человек несколько раз становился чемпионом Красной Армии по лыжам и по теннису. Но — скромный — никогда нам об этом не говорил, узнавали стороной. Теннис он очень любил, играл до старости сам и вместе со своей женой, милейшей Екатериной Владимировной, судил на состязаниях теннисистов в Ленинграде.

Каким он был охотником? Страстным, неутомимым и большим знатоком звериных следов. Если кто-нибудь из нас обнаруживал в лесу сильно припорошенный, почти невидимый и запутанный след зайца, то стоило попросить Волю разобраться — долго ли, коротко ли, а заяц будет поднят!
Он очень любил собак и хорошо знал охоту с подружейной. Был такой случай. На станции Строганово я купил большого, лещеватого, не очень породистого поляка-гончего. Попробовали его раз летом — Донар работал прилично. В день открытия охоты на зайцев мы с Юрием поехали на станцию Двинская, где у лесника жил наш выжлец. Предвкушали радости нашей любимой забавы. Очень скоро Донар поднял зайца, прямо завыл на подъеме — такая горячая помычка у него была, — и тут же смолк, потерял след. Да, потерял свежеподнятого — зайца мы перевидели, ошибки не было, — проработав несколько минут. То же повторилось на втором, третьем и четвертом подъемах. Не теряя надежды, мы ходили по лесу до глубоких сумерек: результат один и тот же — короткий гон и возвращение к нашим ногам. Нам все стало ясно — собака потеряла чутье. Ни я, ни брат никогда не продавали собак, тем более ущербных. Значит, надо отдавать, что называется, в хорошие руки. Грустные, мы привезли Донара ко мне домой.
Зашел Воля, посмотрел на собаку — она его весело приветствовала. Он погладил, а собака улыбнулась во все зубы. Узнав о нашем решении, Воля сказал: «Знаете что, ребята, отдайте его мне. Славная псина, у-у-у какой здоровущий, для поляка борзоват, конечно, но главное же не экстерьер, а работа. У меня уже собачка живет, вы знаете — арлекин Попка, но что одну кормить, что двух. Может быть, поправится, погоняют в паре».
Через два месяца мы поехали к Воле в Павловск. В гости приехали, охотиться не думали, но он стал уговаривать: «Пойдемте, ребята, сходим, тут недалеко, по краю парка, у меня русачок есть, да не один…» Одетые в «цивильное», как приехали из города, черпая галошами снег, мы пришли на край высокоствольного леса и поля. В кустарнике небольшой долинки Попка и Донар побудили большого рыже-серого русака и быстро угнали со слуха. Воля уверенно сказал: «Вернут». Не буду подробно описывать гон, скажу только, что смычок держал зайца твердо. Матерой русак уходил в соседнюю деревню, вваливался в парк, путая собак на топтаных дорогах и дорожках, — ничто его не могло спасти. Дело кончилось совсем необычно. На наших глазах после небольшого теперь уже круга русак выскочил из леса и помчался открытым полем по накатанной дороге. Тут же за ним вывалил смычок. Заметив уходящего зайца, Донар могучим рывком догнал его и схватил. Так мы, трое безружейных стрелков, принесли и отдали Волиной жене зайца. Уехали с братом в город с чувством хорошей зависти: стало ясно, что собака чутья не потеряла, просто приболела, а великий мастер собачьего дела, Воля, выправил ее и получил незаурядного гонца.

После демобилизации из армии Воля занялся делом, как теперь бы сказали, не престижным, но которое его, да, пожалуй, и нас, очень устраивало. Он стал «ловцом» на туляремийной станции. В его обязанности входило в случае подозрения на очаг туляремии среди грызунов выехать на место и отловить необходимое количество мышей. Он забирал с собой капканчики и выезжал за город на несколько дней, получив в дорогу узаконенную норму спирта. Между выездами Воля всегда мог поехать на охоту с нашей компанией. Это он ценил, и для нас он был приятный компаньон.
Я уже говорил, что Воля очень любил собак, трогательно любил. Вот такой случай. У него была ласковая, совсем домашняя англо-русская гончушка Кама. Имя он дал ей по нашей традиции называть гончих именами рек, а тут еще и память о днях гражданской войны. Мы поехали с Волей вдвоем в деревню Сырковицы. Собачонка гоняла отлично — правда, иногда подвирала. Воля говорил: «Она нервная». Мы взяли зайца почти на подъеме. Второй сделал два круга и замелькал передо мной на противоположной сосновой рёлке; между нами было небольшое, покрытое осокой, замерзшее болотце. Заяц быстро катил мне в ноги. Далеко позади него на рёлке показалась Кама. Я выстрелил, заяц кувыркнулся через голову — и вдруг раздался истошный визг. Я кинулся к собаке, Воля поспевал сбоку. Кама сидела на тропинке и плакала, из губы у нее текла кровь. Я понял, что крупная дробина, а может быть, и не одна, рикошетом отскочила от гладкого льда болотца. Кама плакала, но кровь шла не сильно. Осмотрев собаку, я больше никакого повреждения не нашел и обрадовался. Но не так к этому делу отнесся Воля. Страшно ругаясь, по-флотски понося «идиотов, которые стреляют куда попало», он схватил собаку в объятья и понес ее домой. Мне стало ясно, что, во-первых, охота безусловно окончена, а во-вторых, что Воля не скоро простит мне этот совершенно непредсказуемый и нелепый случай.
В компании Воля обычно говорил мало, спокойно, слегка растягивая слова и произнося чуть в нос. Мягко вступал в разговор, если Женя Фрейберг, рассказывая об их военной жизни, допускал хотя бы небольшую неточность. Женя никогда не хвастал, но, конечно, мог забыть какую-нибудь деталь. А Воля был абсолютно точным.
Много раз мы спрашивали его о том, как он поставил рекорд России в высотном прыжке. Воля нисколько не смущался, говорил: «Ну, теперь ребята куда сильнее прыгают — за два метра. Да, видишь, трудно было нам. Я, конечно, прыгал за девяносто, но ведь хорейном: мы должны были, приземляясь, обязательно встать на ноги, иначе прыжок не засчитывался. А теперь, смотри, как идут через планку и как ложатся, — абы как!»
Насчет «военных подвигов» тоже был туговат на рассказы и вместо геройских поступков вспоминал совершенно неожиданное: «Мы шли вниз, дело было к осени, вахтенный мне говорит: посмотрите, гусей-то, гусей! На отмели сидела огромная стая гусей-гуменников. Я пошел к Женьке, говорю: так и так, хорошо бы гусятинки. Он говорит: ладно, только поскорее и поменьше шума. Дали мы очередь из „максима“, подоспели на шлюпке к отмели, притащили на корабль пять здоровых жирных гусей…»

Не упомнить, сколько раз мы с компанией или вдвоем с Волей выезжали на охоту с гончими. Но не уходят из памяти подробности охоты с трагическим концом.
Мы поехали с Волей на станцию Еглино в охотхозяйство Лесотехнической академии. С нами было две собаки: Волина Кама и очень похожая на нее по рубашке Пышма Померанцева — любимица нашего кружка, изящная, веселая. Жила она у Померанцева, надо сказать, на правах любимой дочери: не слезала с его кровати или колен. По лесу она носилась как молния; подняв зайца, прямо висела у него на хвосте. Голос ее, льющийся ручейком, был доносчивым, хотя и довольно тонким. Было уже близко к закрытию охоты, лежал довольно глубокий снег, морозило. В ельниках у речки Еглинки смычок поднял зайца. Для собак тропа была тяжеловата, но они работали отлично, гон шел ровно, сколов почти не было. Но вот подстоять зайца, белого, мелькающего в густом, заснеженном ельнике, нам никак не удавалось. Прошел час, другой, третий… Мы остановились позавтракать. Пытались снять собак — ничего из этого не вышло: собаки обазартились, не шли ни на трубу, ни на голос. После пяти часов такого гона заяц стал ходить на мелких кругах по своим же следам, протаптывал целые канавы буквально вокруг нас. Ни на минуту мы не теряли голосов собак.
Вдруг горячий гон прервался страшным воплем, неистовым воплем какой-то из собак. Я кинулся на крик, Воля за мной. Навстречу нам в ноги бросилась Кама. Я выскочил на маленькую чистинку среди елового леса, заметил какие-то серые тени, исчезающие под еловыми лапами, и пятна крови на снегу. Прислонясь к поваленному дереву, закрыв глаза, сидела Пышма. Кишки вывалились из ее распоротого живота, на снегу — не могу забыть! — гладкий пласт печени. Подбежал Воля, сел рядом на снег, побоялся взять собачонку на руки, прислонился к ней головой и заплакал горько, громко заплакал. Пышма застонала. Я сказал: «Отойди». Он понял, отошел, говоря: «Уйду, уйду — не могу смотреть!» Я точно выделил и нажал курок.
Как сказать об этом Виктору?
На следующий же день Воля вернулся в Еглино с капканами, поставил их около места трагедии. Неделю жил в деревне, хотел отомстить «этой сволочи». Мы все поклялись отомстить волкам.
Брат мой Юрий тоже был очень огорчен, он знал и любил эту собачку и понимал, каково сейчас Виктору. Он написал и прислал нам стихи, мы прочли их, собравшись всей компанией перед закрытием сезона в домике лесника.
Вот эти стихи:

Там, где ельник буреломный,
Где осинки точно спицы,
Спал в болоте волк огромный
И матерая волчица.
И, наверно, снились волку
Ярость бешеной погони,
Окровавленные телки,
Обезумевшие кони.
Но когда взлетели с веток
Перепуганные птички,
Расколола шорох ветра
Гончих яркая помычка,
И пошел беляк по чаще
После быстрого дуплета
Там, где ельник мелкий чаще,
В шубу снежную одетый.
А за ним до самой ночи,
Привороженная к следу,
Стала «плакать» пара гончих,
С тишиной ведя беседу.
Но когда припудрил вечер
Позолотой легкой елки,
Гону звонкому навстречу
Поднялись с болота волки.
Было видно белке ловкой
С высоты столетних сосен:
Серый зверь убил выжловку
И в сугроб лениво бросил…

Уйдя на пенсию, Воля вместе с женой Катей жил летом в наших Домовичах, на озере Городно. Они снимали «наземку» — зимнюю половину дома председателя колхоза. Воля завел лодочку с подвесным мотором, иногда ловил рыбку, но не очень любил выезжать на озеро, считая его бурным и коварным. В поздние годы, не увлекаясь ни охотой, ни рыбалкой, ни грибами, он часто сидел на лавочке у берега озера, наблюдал и думал. Выходил к нему из соседнего дома друг Женя, подсаживался, и начиналась неторопливая и почему-то всегда юмористическая беседа: «А помнишь…» Широка была география этих воспоминаний, звучали необычные туземные слова. По субботам, после бани, старики выпивали водочку помалу — совсем не так, ой не так, как в молодые годы! И опять шли воспоминания.
Зимой, в день рождения Воли, мы традиционно собирались у него дома, в уютной квартире около Владимирской площади. Пользуясь близостью Невского, Воля припасал к этому дню всяческие деликатесы, а Катя, уютная Катя, с притворным ужасом закрывая глаза, говорила о том, что Воля вчера выпил «целые три рюмки коньяка». А затем разговор переходил к теннису, которым они оба увлекались. Заслуженные мастера спорта, все свободное время они проводили на кортах: играть уже не могли, но жили теннисом.

Охотничье братство. ( О В.Романове)

[Задоров]

Поздней осенью и зимой начинались охоты с гончими. У меня не было собственных гончих, но к счастью у наших старших друзей – С.Я. Коротова и А.А. Ливеровского были англо-русские гончие или русские пегие, как их называли в период борьбы с космополитизмом. У С.Я. Коротова был смычок Затевай и Затейка, которые содержались у сменщика И. Селюгина Б. Блинова в д. Ушаки, что стоит не трассе Петербург-Москва. К сожалению, Затейка вскоре погибла, попав под машину, а с Затеваем мы охотились несколько лет на зайцев . Мне запомнились многие охоты с ярким заливистым голосом, хорошей вязкостью и чутьем. Он верно преследовал поднятого зайца, не отвлекаясь на другие следы, распутывал заячьи хитрости – скидки, двойки (след в след вперед и обратно) и другие. Оставалось только правильно выбрать лаз и заяц пройдет на выстреле. Единственным недостатком Затевая была недостаточная паратость и заяц мог довольно далеко "отрасти" от собаки.

Затевай тоже был одним из моих охотничьих друзей и память о нем, его хозяине и участниках этих охот возвращает в тот замечательный мир, когда мы были молоды и полны сил.

На фотографии мы видим финал гона Затевая под дер. Коркино. На обороте этого фото читаем подпись Сергея Яковлевича: 17.ХI.1957 г. Коркино Коротов, Померанцев, Игорь, Затевай, заяц.

И.В.Тиме.

[Задоров]

Фото.

[Задоров]

Супруги Ливеровские со щенками от Радоли.

[Задоров]

А.А.Ливеровский и В.В.Померанцев на охоте с Русскими гончими В.Н.Павлова.

[Задоров]

Жизнь долгая и интересная (к 100-летию со дня рождения А.А. Ливеровского)

Бианки Елена Витальевна

Начиная писать очерк об А.А.Ливеровском для раздела «Жизнь и судьба», пытаюсь разобраться, что значат эти два слова. Жизнь — это то, что происходит с человеком каждый день, его деятельность или бездеятельность, его отношение к тому или иному событию или отдельному человеку. А вот Судьба... Понятие это столь значимое, что и писать его следует с заглавной буквы. Тут уже включаются какие-то сторонние силы. Говорят: «Судьба занесла», «Значит, не Судьба», «От Судьбы не уйдешь». И еще немало поговорок, которые определяют неизбежность поступка человека, но иногда и помогают оправдать какую-либо его слабость.

Алексей Алексеевич Ливеровский родился 20 декабря 1903 года. Судьба щедро одарила его замечательными родителями и родственниками. Его отец — Алексей Васильевич, 1870 года рождения — второй сын в большой семье Ливеровских. Старший брат отца — Александр Васильевич, дядя Саша Алексея Алексеевича, инженерпутеец, человек выдающийся, судьбы необычайной; о его жизни пишут исследования. Конечно, он в немалой степени повлиял на жизнь племянников. Не могло остаться незамеченным, что родной их дядя был министром Временного Правительства — это как опасный минус, а плюс — знаменитый инженер — строитель железных дорог и мостов. Судьба для племянников отметила плюсы, а ведь могло быть иначе...

Дед — Василий Егорович Ливеровский — ученый-агроном, Лодейнопольский пристав, дослужившийся до чина статского советника. Оставил он о себе память и как организатор неистребительных охот на бурого медведя. Охотничья страсть Василия Егоровича и умение организовывать охоты передалась и Алексею Васильевичу, хотя по профессии он был морской врач и, естественно, не мог уделять много времени охоте. Зато его сыновья — Юрий и Алексей — выросли страстными охотниками.
Не могли не сказаться на сыновьях врача и его передовые взгляды на физическое развитие молодежи. Алексей Васильевич был одним из организаторов ОСФРУМа (Общество содействия физическому развитию учащейся молодежи). Был Алексей Васильевич блестящим врачом-терапевтом. Не только специальные медицинские знания, но и замечательные человеческие качества: душевная отзывчивость, доброта, какая-то особая житейская мудрость делали его столь уважаемым и так привлекали к нему людей. В письме к Дмитрию Сергеевичу Лихачеву Алексей Алексеевич, перечисляя пациентов отца, называл имена известнейших людей: филологи — В.П.Адрианова-Перетц, проф. Браун, Б.М.Эйхенбаум, В.М.Жирмунский; академик-судостроитель А.Н.Крылов, проф. Курбатов и многие другие. Мне самой пришлось убедиться, что светлая память о человеке отражается и на его потомках. Рассказала я Н.И.Голубовской, профессору консерватории, что вышла замуж за Алексея Ливеровского.
— Не сын ли Алексея Васильевича? — спрашивает.
— Да, — говорю, — сын.
— Ну, тогда поздравляю — человек хороший.
Алексей Васильевич был в ее районе участковым врачом.
Мать Алексея Алексеевича тоже оставила о себе память как человек неординарный. Дочь коллежского асессора-юриста Исидора Петровича Борейши и его жены Екатерины Ивановны Мария родилась 16 января 1879 г. В 1896 г. окончила с Большой золотой медалью Смольный институт. Исидор Петрович занимал должность попечителя Петербургского учебного округа (его подпись под университетским матрикулом, выданном Владимиру Ульянову, в будущем не раз сыграла роль в жизни его внуков).

В 1898 г. девятнадцатилетняя Мария Борейша вышла замуж за Алексея Васильевича Ливеровского. А в 1907 г. жена доктора медицины просит зачислить ее вольнослушательницей романо-германского отделения историко-филологического факультета Петербургского университета. В это время у нее уже трое детей: сыновья — Юрий 1898 г. рождения и Алексей 1903 г., дочь Мария 1902 г. В 1912 г. родилась еще дочь Татьяна. А в следующем году Мария Исидоровна с весьма удовлетворительными оценками закончила научное образование в университете.
К этим сухим документальным данным добавим строки из рассказа литературоведа Е.Б.Белодубровского: «...Мария Исидоровна — блистательная петербургская дама «серебряного века», поэтесса, певица, музыкантша, педагог, переводчик Гейне и средневековой европейской классики...».
Алексей Алексеевич был третьим ребенком в семье. «...Брат Юрий был старше меня на пять лет, значительно выше ростом, и все интересное он начинал первым, а мне оставалось только подражать ему и изо всех сил доказывать, что я тоже могу не хуже...» — так вспоминал он сам. Мне кажется, что это признание говорит о многом — не только об отношении к брату, но и о становлении характера самого Алексея.
Семья Ливеровских жила в Петербурге на 11 линии Васильевского острова в здании Морского корпуса. Там был бассейн и школа плавания. Перст Судьбы указал Алексею на нее. Он успешно закончил эту школу, а позже на Первой поволжской олимпиаде занял первое место в заплыве через Волгу. Судьба предоставила возможность, но ведь мальчик мог и не воспользоваться ею, не стал бы плавать, не полюбил бы это дело — и все тут, никакого чемпионства.
Есть еще много того, что определяет жизнь человека: и его характер, и воспитание в семье, среда, в которой он вырос, да и гены предков.
Братья Юрий и Алексей Ливеровские учились в популярной в те годы мужской гимназии Карла Мая. Замечательная гимназия! Помещалась она сначала на десятой линии Васильевского Острова, а с конца 1910 г. — на четырнадцатой. Это — тоже подарок Судьбы! Находись она на Невском проспекте или еще дальше от дома, разве стали бы мальчики темными зимними утрами добираться до нее? Ведь собственного экипажа у Ливеровских не было, да и извозчик вряд ли был доступен; кроме того, строгие демократические традиции гимназии запрещали гимназистам подъезжать в своих экипажах, надо было выходить не ближе, чем за два квартала, а дальше идти пешком.

Алексею недолго пришлось быть в числе «майских жуков» — с осени 1913 г. по 1917 г. (Благодаря стараниям Н.В.Благово, теперь есть музей гимназии Карла Мая, где собраны материалы по истории гимназии, о ее бывших учениках; среди них много людей, оставивших большой след в истории нашей культуры). Вряд ли мальчиком Алексей мог понимать ценность школы, куда он попал. Сравнения и оценки приходят позже. Но и в конце жизни, когда писал о своих школьных годах, старался на все смотреть глазами 10—12-летнего «майского жука».

После революции, в октябре 1918 г., гимназия и реальное училище Карла Мая были национализированы. Братья Ливеровские там уже не учились. Алексей в это время с матерью и сестрой жил в Самаре, куда был эвакуирован из Петрограда университет.
Книга А.А.Ливеровского, вышедшая в 1984 г. в издательстве «Детская литература», предельно автобиографична. Он ее назвал «Записки загольного бека». Но в издательстве переименовали, стала называться «Тихий берег Лебяжьего», а первые главы, где рассказывалось о гимназии, о приятеле Крылке (Крылове), с которым они в свободное от занятий время бродили по набережной Невы, катались на пароходике, попали на вербный базар и заходили в Исаакиевский собор, совсем были сняты. Напечатаны только главы из жизни в Лебяжьем.
Лебяжье для братьев Ливеровских, да и не только для них, было настоящим подарком Судьбы, может быть, самым щедрым подарком. Судьба тут действовала через бабушку Ливеровскую, Ольгу Константиновну. После смерти мужа она приобрела на южном берегу Финского залива землю с небольшим участком леса (позже среди дачной молодежи он назывался «Ливерухин лес»). У бабушки был большой двухэтажный дом, у отца — поменьше, одноэтажный, четырехкомнатный, у тетушки Зинаиды — тут же, поблизости — еще меньший. Недалеко занимался хозяйством на земле и брат отца, Леонид Васильевич, а жил в доме матери. Это все — ближайшие родственники.

На этом же, южном берегу Финского залива, в Лебяжьем и других селениях поблизости, снимали дачи многие петербуржцы или имели собственные. Некоторые дачники были знакомы по городу и раньше, кто-то познакомился уже здесь. Естественно, что дети перезнакомились еще быстрее взрослых — в общих играх, шалостях, спорте, приключениях. И не только перезнакомились, но и приобрели друзей на всю жизнь. Не случайны слова, с которыми мой отец в 50-х годах, обращаясь к Алексею Алексеевичу по поводу предлагаемого общего дела, писал ему: «...а понять — мы всегда поймем друг друга , поскольку характеры у нас не вредные, оба мы любим одно и оба мы из Лебяжьего». «Из Лебяжьего» — как пароль!
Зачем же я рассказываю о Лебяжьем , когда о нем столько написано и у отца, и у Алексея Алексеевича?! Для меня это — воспоминание о детстве и юности. Позже в Лебяжье было нельзя проехать без особых пропусков, да и сейчас не просто. Отец мой после 1916 г. не бывал на тех берегах (может быть, и к лучшему — вместо дач там вырос поселок городского типа). Алексей Алексеевич навещал Лебяжье, а в конце 60-х годов — уже мы с ним вместе. Помнится, даже шел разговор о возможности вернуть в собственность один из домов Ливеровских. Теперь я езжу в Лебяжье по весне. Услышу оттуда телефонный звонок: «Прилетели!» и бросаю все дела — не могу не побывать там, не посмотреть на лебедей. Их много, они вблизи берега, плавают, перекликаются, взлетают. Отдохнут — и снова в путь. Несут весну дальше на север. Конечно, теперь Лебяжье совсем другое: многоэтажные дома, как на окраине Питера, и все же ... лебеди, лебеди!
В предисловии к своей книге «Охотничье братство» (Л., 1990) Алексей Алексеевич пишет: «Будучи горячим и знающим охотником, отец заразил меня этой страстью и хорошо обучил ее атрибутам: распознаванию и выслеживанию всяческой дичи, стрельбе из нарезного и гладкоствольного оружия, дрессировке всех разновидностей охотничьих собак, умению ориентироваться и жить в лесу в любое время года». Все это — юность в Лебяжьем. И дальше: «Повинен в этом наследстве не только мой отец; рядом с ним, а значит, и со мной, жили другие заядлые и умелые охотники: мой дядюшка Леонид, знаменитый охотник В. Л. Бианки и его сын, будущий детский писатель Виталий, также в будущем известный охотовед, писатель Г.Е.Рахманин и полярник-исследователь Е.Н.Фрейберг, тогда еще мальчик Григорий Лавров, лесовод. Было у кого научиться охотничьему делу, от кого заразиться неуемной охотничьей страстью».
«...Лебяжье, это удивительное сочетание леса и моря, — романтический фон нашего с Юрием детства» — пишет далее Алексей Алексеевич, в главе «Брат Юрий».
Вторым увлечением после охоты был футбол. «Небольшое футбольное поле совсем рядом с нашим домом: из окошка слышались крики игроков и волнующий двухтонный звук судейского свистка. Юрка был тогда уже неплохим спортсменом... Я тоже мечтал о футбольных успехах, но поначалу мне доверяли только подавать мячи, быть «загольным беком». Позже, правда, брали играть во вторую команду, но я тогда уже увлекся другим делом — стал ходить в море за рыбой с настоящим рыбаком». Но ведь жили у моря! « Я бесконечно болтался в воде», — рассказывал Алексей Алексеевич, вспоминая не только купанье, но и лодки, и походы под парусом.
Понятно, — у молодежи здесь было много увлечений и развлечений, но что же привлекало к этим местам старшее поколение? Первоначально Лебяжье — рыбацкий поселок, не дачный. Лоцманское селение — тем более. Из Петербурга добираться не так просто: поездом до Ораниенбаума, а дальше — лошадьми. И это многих горожан не устраивало, а любителей природы и охоты как раз привлекало. Рядом с Лебяжьим — леса герцога Мекленбург Стрелецкого. Охотиться там не разрешалось ни крестьянам, ни дачникам. И, как любой заказник, видимо, этим запретом был полезен для фауны окружающих лесов.
В Лебяжьем у молодежи не только спорт и охота. Там был и незабываемый для многих центр культуры. А центром этого центра была мать Алексея Алексеевича. Вспоминает Нина Гаген-Торн: «...Рыжекосая и экстравагантная Мария Исидоровна Ливеровская обучает молодежь «новым» поэтам: Блоку, Ахматовой, О.Мандельштаму, С.Городецкому. К ней приезжали в Лебяжье гостить и молодые ученые из Петербурга. Она занималась филологией. Позднее Мария Исидоровна стала первой женщиной-профессором Петербургского университета». Сохранилась фотография той поры (к сожалению, качество очень плохое) — на крыльце дома в Лебяжьем Мария Исидоровна с сыновьями (Алексей еще совсем маленький), а рядом — Б.М.Эйхенбаум и В.М.Жирмунский.
Алексей Алексеевич, вспоминая брата, писал: «А еще мы любили стихи. Началось это, когда Юрию было лет шестнадцать. Любимыми стали Бальмонт, Блок, Ахматова, Шершеневич. Юрка и Миша Надежин наперебой декламировали стихи, где бы мы ни находились: на песке у моря, в лесу, на сеновале. Я хоть и не вошел еще в их возраст, но увлечение стихами разделял...» И продолжает: «Я с семи лет вел дневники... В 1934 году у меня было 39 тетрадей и мечта — стать писателем».
Вот так щедро одарила Судьба братьев Ливеровских — замечательные родители, красивейшее место природы — Лебяжье, прекрасное детство...

В 1918 г. Алексей с матерью в Самаре. Краткие записи о тех днях: «Отец с Юрием появились в Самаре, когда Красная армия выгнала белочехов. Алексей Васильевич командирован на борьбу с эпидемией сыпного тифа». И еще есть упоминание о Самаре: «Отец знал Куйбышева по Самаре, когда заведовал там губернским отделом здравоохранения». А о себе записал: «Я служил электромонтером на трамвайной подстанции». О продолжении занятий в школе — ни слова.
Через год семья Ливеровских вернулась в Петроград. Еще одно свидетельство о том времени — строки из письма Алексея Алексеевича Д.С.Лихачеву, о котором я уже упоминала: «... портрет С.Д.Балухатого. Вот еще пациент отца, в моей жизни сыгравший огромную роль. Мы жили в Самаре в одной квартире. Когда я решил там остаться и по-прежнему работать монтером на электростанции, «дядя Сережа» резко запротестовал. Он вернулся в Ленинград (Петроград, конечно — Ел.Б.), вытащил меня к себе в квартиру на Петроградской стороне, заставил подготовиться к поступлению в институт. Сам помогал мне, как ни странно, по математике. Вот какой был человек!».
Трудные это были годы для Алексея. Семья родителей распалась. Мать соединила свою жизнь с молодым тогда физиком Н.Н.Семеновым (в будущем — известный академик), взяла младшую дочь и переехала к нему. С мая 1919 г. по сентябрь 1922 г. Алексей работал помощником слесаря на торфоразработках. С ноября 1922 г. по октябрь 1924 г. занимался в Ленинградском университете на курсах подготовки в ВУЗ, в эти же годы закончил среднее образование и поступил в Лесотехническую академию.

События следуют одно за другим. Умерла мать (ей было всего 44 года). Алексей бросил учебу в Академии. «Дядюшка (Е.Н.Фрейберг — Ел.Б.) говорил мне, что на Новой Земле должна быть отменная охота — гуси и белые медведи. Я бросил институт — огорчил отца, отказался от компании молодежи, что каждое лето проводила каникулы в местечке Лебяжье… Заработок? — не так важно — было бы что есть и в чем ходить. Скажем так — позвало Приключение. Совершенно туманно представляю себе место, куда мы идем и предстоящую работу. В этом тумане проглядываются две привлекательности: возможность походить под парусами и вероятность ранней и красивой смерти. Мой дядюшка — начальник одной из топографических партий , которые будут работать на Новой Земле. Его партия и еще одна или две — особые — им предстоит передвигаться на шлюпках. Дядюшка и предложил мне «прогулку» по океану под парусами, он хорошо знал, что я с мальчишек на море, много ходил на шлюпках, с парусами управляться умею. Легко получил мое согласие» — пишет Алексей Алексеевич в рассказе «Под парусом по Баренцеву» (Сб. рассказов «Когда зацветает багульник» Л., 1987).

В октябре 1926 г. экспедиция под руководством Н.Н.Матусевича благополучно завершила свою трудную работу. Приключений у Алексея было предостаточно. Красиво умереть не довелось, да, кажется, под конец экспедиции и расхотелось. Зато сколько впечатлений и каких сильных! Через 60 лет настолько эмоционально рассказал Алексей Алексеевич о пережитом под парусом на Баренцевом, словно это было совсем недавно — так хорошо все врезалось в память!

И снова — по сентябрь 1922 г. А.А.Ливеровский — студент химико-технологического факультета Лесотехнической академии. А за год до окончания, в 1928 г. он еще стал сотрудником Лисинского учебно-опытного лесничества — для исследовательской работы. В 1930 г. — учебный мастер и лаборант Лесотехнической академии. Закончив теоретический курс, приступил к дипломной работе.

Учился и работал, но охоту не забывал. Позже писал: «На охоту из Петрограда ездили по старой привычке в Лебяжье. Приезжали на дачу, построенную отцом, оттуда отправлялись дальше. Ходоки мы были сильные, пробежать два десятка километров — дело привычное... Образовалась компания из таких же, как мы, фанатиков охоты, — это были студенты первых и старших курсов , молодые инженеры. В те годы охотиться было можно где угодно, никаких ограничений , приписных и закрытых хозяйств не было. Выбрав по карте подходящее место, выезжали из города, прихватив к выходному денек-два, а уж на майские праздники или октябрьские уезжали и на недельку, а то и больше... Юрий был классным охотником, я сначала шел за ним. Потом я настолько увлекся охотой, что стала она моим наваждением, и уже не я сопровождал Юрия, а он участвовал в охотах, которые я организовывал, учился у меня...».
Охотничьи собаки были у отца. Сначала братья охотились с ними. Позже Юрий стал не только собаководом-любителем, но профессиональным кинологом — нередко судил на выставках, написал книгу « Лайки и охота с ними» (М., КОИЗ, 1931). «Ночью мне приснился друг мой остроухий/ Молодость и счастье жизни кочевой» — такие строки есть в одном из его стихотворений.

«Первой и незабываемой собственной собакой Юрия был Хессу — лайка, привезенная им с Кольского полуострова. Хессу регулярно занимал первые места на выставках. Профиль этой собаки послужил моделью для круглой печати Общества кровного собаководства... Юрий довольно часто «распускал» собак. Иногда они поступали ко мне на «исправление». Поступали к Алексею Алексеевичу «на исправление» по просьбе родителей и молодые люди.
Характеры у братьев были очень разные. Да и внешность тоже. Мягкий, улыбчивый и немного рассеянный Юрий и энергичный, собранный, часто строгий Алексей. Тут, видно, гены сыграли роль: Юрий — в отца, Алексей — в мать. Помню недоуменный вопрос Алексея Алексеевича о том, почему это молодой человек, которому он столько сделал добра, любит Юрия больше. А ведь очень просто — Юрий никогда не наставлял его на путь истинный, как это частенько делал Алексей.

В 1950-х годах Алексей Алексеевич начал печатать свои рассказы об охоте в журналах и альманахах. Многие из этих рассказов позднее вошли в сборник «Охотничье братство». В аннотации сказано: «...Читателя привлекут рассказы о Соколове-Микитове и Бианки, об академике Семенове, актере Черкасове, геологе Урванцеве, с которыми сблизила автора охотничья страсть и любовь к природе». Есть там не менее интересные рассказы и о других его охотничьих спутниках.
Рассказывая об Алексее Алексеевиче как об охотнике и охотничьем писателе, невольно приходится приводить длинные цитаты из его рассказов. Но было бы гораздо лучше переиздать «Охотничье братство», чтобы новое поколение охотников-читателей познакомились с его творчеством непосредственно, как говорится, «из первых рук».
Вернемся к хронике жизни Алексея Алексеевича. В 1930 г. он защитил диплом, получил звание химика-технолога и был направлен в Ленинградский научно-исследовательский институт лесохимии (ЛенНИИЛХ) в качестве научного сотрудника. В следующем году вступил в брак с Ниной Ивановной Персианцевой — научным сотрудником Лесотехнической академии. В 1933 г. у них родилась дочь Ольга. В будущем она тоже стала научным сотрудником, но не по лесной части — она физик. Не знаю, хотелось ли отцу видеть дочь тоже лесохимиком, но охотником сделать хотелось. И это удалось. Дочь подросла и стала равноправным участником компании молодых охотников, которая собралась вокруг Алексея Алексеевича. А ведь охотились не только на вальдшнепов, глухарей и тетеревов, но и с гончими на зайцев и даже на медведя. До этого отец учил дочь ходить на лыжах, привел в бассейн заниматься плаванием, вместе ходили на стенд стрелять по тарелочкам.

Весной 1934 г. Алексей Алексеевич был командирован на завод в Ижевск, там руководил бригадой научных сотрудников для пуска и освоения химического цеха на основе работ, проведенных им в Лаборатории. Почти через год задание было выполнено, Алексей Алексеевич получил премию от Наркома и вернулся в Ленинград.
Продолжая исследовательские работы, он начинает преподавать в Лесотехнической академии, читает курс лекций «Технология химических производств». В начале 1941 г. получает степень кандидата технических наук, заведует специальным химическим цехом.

Началась война. А.А.Ливеровский продолжает работать в Лесотехнической академии, заведует кафедрой лесохимических производств, выполняя задания по обороне города.
Я поспешила начать рассказ о военном времени, ничего не сказав о том, как и где Алексей Алексеевич проводил свое отпускное время — ведь не мог он жить, не выезжая из города. Еще в 1929 г. он нашел местечко на востоке Новгородчины, куда стал ездить почти ежегодно. И так продолжалось до конца жизни. Это — маленькая деревенька на берегу озера, протянувшегося с запада на восток почти на 12 километров. Ездил с семьей и, как для него естественно, поделился найденным с братом, сестрой, двоюродным братом, дядюшкой и многими друзьями-охотниками. Сначала приезжие снимали на лето избы, потом кое-кому удалось купить пустующие. Но это позже. А в первое военное лето там оказались без мужей Нина Ивановна с дочерью и сестра Алексея Алексеевича с сыном. Прекрасно понимаю, в сколь трудных жизненных обстоятельствах они там оказались Так и наша семья — отец — сам шестой!, — выехав на лето в свою любимую новгородскую деревню, застряли там до следующей весны.
Алексей Алексеевич оставался в Ленинграде. В начале 1942 г. ему отказали в просьбе о призыве в армию и он продолжал работать в Лесотехнической академии в блокадном городе. И вдруг! — Арест по доносу...
Правда, через девять дней его из тюрьмы освободили: то ли донос оказался бездоказательным, то ли работник он был ценный — ведь на оборону работал. А по очистке города ему была даже присуждена грамота Ленгорсовета.
Работал Алексей Алексеевич на кафедре лесотехнических производств серьезно и успешно. Судя по записям его самого и рассказам сослуживцев, испытание блокадой выдержал он с честью: не имея никаких особых льгот, все же не был предельно истощен, мог работать. Правда, говорил, что только на выдаваемое по карточкам выжить было нельзя, но у него оказался мешок сметок (это мука, что сметается и идет на корм скоту), выданный ему для кормления собак еще до войны. Тем и держался.

В августе 1942 г. по решению Государственного комитета обороны А.А.Ливеровский был командирован в Казань в Институт химической физики АН СССР для передачи опыта по зажигательным снарядам. В январе 1944 г. он вернулся в Ленинград, вел занятия в Лесотехнической академии по технологии лесохимических производств и читал курс «Пирогенные производства» вплоть до 1966 года. Сначала в качестве доцента, затем — профессора кафедры «Процессы и аппараты» химико-технического факультета.

В 1946 г. скончался горячо любимый отец Алексея Алексеевича. Да и жизнь его собственной семьи изменилась за военные годы. Ольга Ливеровская пишет:
«У папы была другая жена и маленький сын, а я приходила к ним в гости». Вскоре после рождения этого маленького сына Леши и его родители расстались. Отношения между ними испортились настолько, что мальчик рос без отца. Познакомился с ним по-настоящему только в 14 лет, стал приезжать летом в деревню, подрос, влился в молодежную охотничью компанию, которая, как обычно, собралась вокруг Алексея Алексеевича.
Где тут Судьба повелела, где жизнь заставила — разобраться трудно, да и надо ли? Важно, что отец с сыном все-таки нашли друг друга. Стали жить если не вместе, то поблизости. Даже сейчас дома сына и внука в деревне недалеко от дома отца и деда.

Примерно через год после окончания войны Алексей Алексеевич стал писать небольшие новеллки о природе и публиковать их в газетах «Вечерний Ленинград» и «Ленинградская правда». Тут вроде бы Судьба подталкивала. Научная работа шла успешно. В 1947 г. он даже получил звание Лауреата Сталинской премии за разработку и внедрение нового метода получения уксусной кислоты. Но сильно тянуло в лес. А о том, что видел в лесу, в природе, чему радовался и удивлялся сам, хотелось рассказать людям, поделиться с ними. Вот Судьба и напомнила, что ведь еще в детстве мечтал стать писателем.
Пока это были всего лишь маленькие репортажи в газетах, но и они сыграли свою роль: их заметил мой отец Виталий Бианки, готовивший тогда регулярные передачи по радио о природе. Он пригласил Алексея Ливеровского к себе. Сразу открылась общность интересов, взглядов. А те девять лет разницы в возрасте, которые играли роль в детстве и юности, куда-то исчезли. Осталось главное: — «Мы оба из Лебяжьего»!

Алексей Алексеевич стал активным членом «Могучей кучки», как называл отец участников «Вестей из леса», составленной им из своих литературных учеников или своих «подопечных». В эти, пятидесятые, годы особенно широко раскрылись разносторонние интересы Алексея Алексеевича и, что главное, была возможность реализовать их и в науке, и в инженерном деле, а теперь вот и в литературном творчестве. Он пишет рассказы, показывает их Виталию Бианки, выслушивает критику и советы и снова пишет, пишет... Конечно, они о том, что любит и хорошо знает. Вот названия разделов первой книги — «Журавлиная родина» (Л., 1966): «Дороги и тропы», «Солнцеворот», «На охоте», «Записки гончатника», «Милые уродики» (о взятых со стороны уже взрослых собаках). Прежде чем рассказы попадали в книги, они обычно печатались в журналах и альманахах: «Охота и охотничье хозяйство», «Наша охота», «Охотничьи просторы», «Нева», «Костер», «Огонек», «Звезда», «Аврора». Естественно, что журналы печатали рассказы, наиболее близкие по тематике к их «профилю». Алексей Алексеевич писал не только об охоте, легко находил в своем жизненном опыте самые разнообразные темы. Но, конечно, знал и любил он больше всего разные охоты и поэтому известен, главным образом, как охотничий писатель. Писал он много о собаках, держал сеттеров и гончих, был умелым натасчиком, выращивал чемпионов. Не забуду телеграмму с выставки собак из Москвы: «Искра — чемпион Советского Союза».

Очень трудно удержаться и не привести цитату из предисловия самого Алексея Алексеевича к «Охотничьему братству»: «... Возможно, если бы я не отдавал охоте столько времени, энергии, сил, то больше бы сделал в жизни, успешнее продвинулся по научной и служебной лестнице. Возможно. Однако, прожив изрядное количество лет, с полной уверенностью так подвел итог в одной из своих статей: Славлю охоту! Она сделала меня мужчиной, здоровым и выносливым, уверенным в своих силах. В детские годы была любимой увлекательной игрой и отучила бояться неведомого: леса, темноты, мистики неосознанного. В дни молодости уводила от дружеских попоек, картежной игры, дешевых знакомств, показной стороны жизни. Зрелого натолкнула на радость познания родной природы. Под уклон жизни — спасла от многих разочарований и психической усталости...». Это признание в конце жизни звучит как завещание.
Считал большим подарком Судьбы то обстоятельство, что охота свела его с ее служителями, то есть людьми, пораженными охотничьей страстью, — и обычно на всю жизнь.

Семи- и восьмидесятые годы жизни Алексея Алексеевича тоже были наполнены разнообразной деятельностью. Успешно продвигалось (но не без определенных трудностей) внедрение бездымного способа обработки (копчения) продуктов. В эти годы он защитил докторскую диссертацию, был принят в Союз писателей СССР, оформил пенсию, но продолжал работать в Лесотехнической академии.

В 1967 г. мы с Алексеем Алексеевичем решили быть вместе и зарегистрировали наш брак. Важнее смотреть не друг на друга, а в одну сторону — это объединяет. Так считал А.Сент-Экзюпери. И нас объединила именно общность взглядов и пристрастий. Главное для меня: мой муж — друг отца, та же любовь к природе и охоте, к собакам, жизни в деревне, тоже постоянно окружен людьми, близкими по духу, ну и, конечно, — литературная работа, то есть стремление поделиться с людьми пережитым, своими мыслями и чувствами.
Многие годы прошли у меня вне охотничьей среды, даже без жизни в деревне, а тут все как будто вернуло в обстановку юности. Я снова рядом с охотниками, как когда-то с отцом, — то на тяге вальдшнепов, то у костра перед началом глухариного тока или на вечерке у озера в ожидании утиного пролета.
Надо, очень надо человеку чувствовать себя в единении с окружающей природой. Часто мы забываем (или не хотим знать!), что и сами являемся ее частью, отгораживаемся от нее, а то и нарушаем ее законы.
В первые годы нашей общей жизни Алексей Алексеевич еще служил в Академии; отпуск был хоть и большой, но все-таки ограничен какой-то датой. Позже — на мое счастье! — мы могли уезжать из города уже в конце апреля, а возвращаться в октябре. Ни стройками, ни огородными делами не увлекались, хотя по необходимости что-то делали. По моему настойчивому совету с южной стороны дома была пристроена открытая веранда, которая стала самым любимым местом в доме; до сих пор приезжих «угощаю» видом с веранды на озеро, на дальние берега. В погожие дни Алексей Алексеевич переходил с пишущей машинкой из своего кабинета работать на веранду.
Наш шестисоточный (позже — 15-ти) участок никак не походил, а тем более сейчас не походит, на дачно-огородный, скорее — маленький дендрарий. Еще при постройке дома (в 50-х годах) Алексей Алексеевич с северной стороны посадил елочки. Теперь они так выросли, что с дороги и дома не видно. До сих пор у калитки растут две липы, а тополь пришлось убрать. По ограде — вал из зарослей шиповника и спиреи. Две вишенки, которые иногда — раз в 10—15 лет — вдруг дают плоды на радость местным птицам. Были яблони, но в особенно морозную зиму погибли. Высадили мы когда-то с Алексеем Алексеевичем маленькие лиственницы, теперь за ними и озера не видно. Стройный можжевельник (поместному — верес) в лунную ночь на фоне озера напоминает кипарис на берегу моря. И еще растут две пихточки, привезенные мною с берегов Камы. Это все мы сами сажали, да еще много выросло без нашего участия.

И все-таки любовь к настоящему лесу заставляла нас на лодке отправляться на другую сторону озера — там заказник «Карстовые озера», деревень нет, берега сильно изрезаны заливами; горки, покрытые лесом, болотца с худосочными сосенками, а осенью и с клюквой, лесные озерки. Даже в неохотничье время там так хорошо провести день, посидеть у костерка, пособирать чернику, бруснику (но это — не мужское занятие, Алексей Алексеевич наклонялся за ягодой только ради того, чтобы положить ее себе в рот). Живя у озера, Алексей Алексеевич иногда ловил рыбу, но страсти к рыболовству не имел. Рыба на столе у нас бывала либо купленная, либо дареная.
Иногда устраивали литературные вечера. Приходили друзья, родственники. Алексей Алексеевич читал что-либо недавно написанное. Хотелось и музыку послушать — у сестры в доме было пианино.


Как солнечно ни вспоминается сейчас та жизнь в деревне, но были и тяжелые дни. Уходили из жизни самые близкие Алексею Алексеевичу люди: летом 1979 г. умерла сестра Татьяна, мы ездили на похороны в Протвино. В 1983 г. летом же — брат Юрий. Зимой 1981 г. — Е.Н.Фрейберг. И еще и еще уходили родные, друзья, многие из тех, кто из года в год приезжал в нашу деревню. Правда, подрастало третье поколение, а их родители заменяли ушедших.
И все же Алексей Алексеевич много писал. Тем для рассказов было более чем достаточно. Человек живой, любознательный, легко вступающий в общение с самыми разными людьми, да и сам в жизни испытавший многое — ему было о чем рассказать. В охотничье время, конечно, главным была охота и подготовка к ней. Много времени уходило на собак. За мои 22 года жизни с Алексеем Алексеевичем у нас были ирландки: Искра и Уверь (Увка); гончие: Радоль (Долька) и Шелонь (Шолка), а когда у Дольки появились щенки, то в нашей маленькой квартирке (когда-то сделанной из одной комнаты в 34 метра) целый месяц было 14 собак. Любил собак Алексей Алексеевич и понимал в них толк, однако, воспитывал строго, на диванах и креслах не спали, кусочки у стола не клянчили. О собаках Алексей Алексеевич написал много рассказов, печатал в журналах, потом собрали мы их в сборник, назван был «Лары» — покровители домашнего очага. К сожалению, этот сборник так и не напечатан.

Разбирался он и в моторах. Была у нас постоянно в ходу казанка с мотором — то «Ветерок»-8, то 10. Ежели что портилось, занимался Алексей Алексеевич, а водила постоянно я; как посадил он меня в первое лето к мотору, так и до сих пор я за мотором.
Разбирался он и в автомашинах. Помню, рассказывал, что еще до приобретения первого «Москвича» друг убедил сначала изучить его по книге.
При мне у Алексея Алексеевича была уже вторая машина — «Москвич» красного цвета с ведущим передком. Мой отец прозвал его «взбесившийся огнетушитель» Третьей машиной стал «УАЗ-409»; он не только был достаточно вместительным, но и добирался до дому по деревенскому бездорожью. В городе Алексей Алексеевич своей машиной не пользовался, но при поездках за город, на охоту «УАЗ» был очень нужен.

Не только в нашу любимую Новгородчину мы ездили с Алексеем Алексеевичем. На апрель несколько раз ездили на юг, в писательские «Дома творчества». Успевали встретить весну дважды: по возвращении отправлялись наблюдать как наше озеро освобождается ото льда. Побывали в Коктебеле, Пицунде, Цахкадзоре. Хорошо на юге: горы, море, но наши места — роднее и весна наша неторопливая — милее.
Удалось нам вместе побывать и за границей. Друзья мои Воронцовы-Вельяминовы, потомки Пушкина, пригласили нас к себе во Францию. Старались показать не только Париж и его пригороды, возили на побережье к Па-де-Кале. Алексей Алексеевич всем живо интересовался, вел записи .
До конца жизни Алексей Алексеевич ездил на лето в деревню, но становилось все труднее преодолевать нездровье. Вот он уже сам не водит машину, вот не видит правый глаз и для того, чтобы все-таки охотиться, он переделывает ложу ружья. Однако, энергии хватает, чтобы объезжать берега озера, проверять соблюдение туристами правил поведения в заказнике. Интересно заметить, что его, так сказать, инспекционные проверки имели куда большее влияние, чем таковые официальных инспекторов. Умел Алексей Алексеевич убежденно и доказательно поговорить с нарушителями.
Много времени и сил отдавал он вопросам охраны природы и в узком, местном, значении, и почти в глобальном, когда, например, поднимались вопросы о строительстве нашей пресловутой дамбы и даже повороте северных рек.
Так до последних дней. И в тот день — 27 ноября 1989 года — он был на каком-то природоохранном собрании. Конец дня прошел спокойно, в 12 ночи мы, как обычно, прослушали по телевизору последние известия, пожелали друг другу спокойной ночи и заснули. Часов около пяти утра Алексей Алексеевич просил дать сердечное лекарство — не помогло; я стала звонить в скорую (телефон тут же, у кровати), звоню... слышу за спиной какой-то странный звук, будто очень глубокий вздох. Оборачиваюсь... Алексей Алексеевич тут, но уже не с нами... Это так очевидно, что и просить о медицинской помощи нет смысла. Но все-таки вызвала машину скорой помощи и позвонила Модесту Калинину, нашему другу, живущему в этом же доме.
Врачи назвали причину — «ишемическая болезнь сердца»... Похоронили Алексея Алексеевича среди деревьев на Богословском кладбище, на участке, где покоятся его отец, брат, первая жена. Богословское кладбище не так далеко от центра города, близко от Лесотехнической академии. На нем столько дорогих мне могил — совсем близко от Ливеровских могилы семьи Бианки — там мои родители, младший брат, няня Сашанька...
Прошло уже более 13 лет. Каждую годовщину на кладбище приходят бывшие молодые друзья Алексея Алексеевича, а потом все вместе едем к его дочери Ольге, вспоминаем. Он как будто с нами...

http://www.ohot-prostory.ru/index.php?o ... &Itemid=66

[Задоров]

РПГ ч.Радоль Ливеровского А.А.

[Задоров]

Паладин охоты.

Воспоминания об А.А. Ливеровском

Я о нем вспоминаю все чаще,
Все печальнее с каждым днем,
И теперь я пишу балладу
Для него и о нем.
М.В. Калинин

В мою жизнь он сошел с торжественного стола. Вошел на всю жизнь. В далеком 1934 году коллектив авторов праздновал окончание работы над монографией «Химия древесины». Моя мама входила в число авторов. Кроме химии, она очень любила историю и сделала необычный абажур. На его боковых стенках она поместила вырезанные из черной плотной бумаги силуэты из древнегреческой и египетской истории. Красивый, необычный абажур всегда привлекал внимание гостей.

И вот в разгар торжества на стол вскочил бойкий светловолосый мужчина и стал декламировать экспромтом сочиненные шуточные стихи. На меня, маленького мальчишку, это произвело неизгладимое впечатление. Одну строфу помню до сих пор:

«Под лампой с изображением Гомера
Мы пили портвейн неизвестного номера....»

Это был Алексей Ливеровский. В тот бесконечно далекий день он не просто вскочил на стол — он вошел в мою жизнь, в мою душу, вошел навсегда. Поэтому я решился написать о нем. Это мой долг. Перед ним, перед Русской Охотой, перед всеми, кому она дорога.

Алексей Алексеевич Ливеровский родился 20 декабря 1903 года в семье флотского врача Алексея Васильевича Ливеровского. Почти все мужчины в семье были охотниками. Как тогда было заведено, более или менее обеспеченные интеллигентные семьи на летнее время снимали дачи в пригородных живописных местах под Петербургом.

У Ливеровских был свой дом в шкиперском поселке Лебяжье, на южном берегу Финского залива. Рядом снимал дачу хранитель коллекций Зоологического музея Валентин Львович Бианки. Неподалеку жила семья настоятеля собора Смоленского кладбища — священника Рахманина. В этих семьях было много детей, и все они увлекались охотой.

Валентин Львович вел постоянные наблюдения в природе и занимался охотой, главным образом в научных целях, ведя при этом самые тщательные записи. Молодежь взяла для себя это правило. Вел дневник и младший участник лебяженской компании — Леша Ливеровский. Будующим писателям Григорию и Сергею Рахманиным, Алексею и Юрию (старший брат Алексея) эта привычка сослужила добрую службу. Как бесценную летопись читаю я охотничьи дневники А.А. Ливеровского, в которых описаны все его охоты с 1916 года.

Неповторимая природа Лебяжьего, богатый животный мир окружали мальчика. Совокупность двух обстоятельств — охотничья среда и богатство окружающей природы — раздули охотничью искру, которая тлеет в душе каждого мальчишки. Алексей Алексеевич Ливеровский был яркой, привлекающей к себе внимание личностью. Он был хорошим спортсменом: прекрасно плавал, ходил на лыжах, занимался пулевой и стендовой стрельбой.

Выходец из высших кругов петербургской интеллигенции, он получил хорошее образование, был широко эрудированным человеком, обладал острым, аналитическим умом, редкостной наблюдательностью, оригинальными, иногда весьма резкими суждениями, искренней глубокой любовью к родной русской природе.

Эти личные качества ярко проявились в его охоте и литературном творчестве. Он был многосторонним охотником, как существует много односторонних охотников: гончатников, утятников, легашатников и т.д. Эти люди обкрадывают себя. Русские просторы представляют широчайшие охотничьи возможности. Ливеровский был и лаечником, и гончатником, и утятником, и выдающимся легашатником. Начинал с могучей зырянской лайки Ошкуй.

Потом был знаменитый смычок русских гончих Листопада и Пороши, под придирчивым судейством Эмке, получивший диплом II степени, а не первый, только за то, что сгонял беляка раньше положенного времени. Перед Великой Отечественной войной сука любимой породы — лимонбельтон Эрна.

После войны хотел взять щенка англичанку от Флоренс Рахманина. Не удалось. Взял щенка Асту. Жена вспоминала: «Леша ходит с собакой как на работу. В 6 часов он уже на болоте, к 10 вернется, накормит собаку, поспит, а потом опять на болото, и так, без пропусков, весь отпуск».

Аста выросла в чудесную, высокоэкстерьерную собаку. К шести месяцам Алексей Алексеевич дал ей полный дрессир и даже пробовал в поле, где она тоже проявила себя хорошо. Но собаководы знают, как трудно поднять собаку. Ливеровского ждал удар: красавица сине-крапчатая Аста погибла от чумы.

Алексей Алексеевич со свойственной ему настойчивостью взял очередную англичанку, потом еще одну — все погибли от чумы. Это так подействовало на него, что он зарекся брать щенков. Но... приехал брат Юрий и привез за пазухой ирландку Яну. Потом были Всесоюзная чемпионка Искра и, под старость, Уверь. Первые послевоенные годы начинались с англо-русса Чудика. Позже его русско-пегая выжловка Радоль имела много дипломов I степени и была беззаветной работницей, безошибочно получавшая дипломы на всех состязаниях. Она трагически погибла, провалившись под лед и замерзнув в ледяной воде.

В восьмидесятилетнем возрасте Алексей Алексеевич советовался со мной, брать ли ему гончую. Я сказал: обязательно берите. Алексей Алексеевич ответил, что рассчитывает на мою помощь. По приглашению потомков А.С. Пушкина — Воронцовых-Вельяминовых, Алексей Алексеевич со второй женой Еленой Витальевной Бианки-Ливеровской уехали в Париж. Я занялся нагонкой вновь приобретенной выжловки — Шелони. Настойчивая работа скоро принесла результаты. Шелонь получила дипломы I и II степени. Стала победительницей Ленинградских областных состязаний. Как и ее предшественница Радоль, она была беспроигрышной собакой. Во всех совместных встречах с прославленным русским выжлецом Караем Ивана Ивановича Жулиса она была лучшей.

Вернувшись из Парижа, Алексей Алексеевич, оценив наши с Шелонью успехи, подарил ее мне. Кроме собаководства, Алексей Алексеевич живо интересовался и различными вопросами охотоведения. Известна его работа «О расположении глухаринных токов».

Литературная деятельность Алексея Алексеевича началась с еженедельных фенологических заметок в газете «Вечерний Ленинград». Писатель В.В. Бианки пригласил его в авторский коллектив гремевшей тогда радиопередачи «Вести из леса», куда входили Н.И. Сладков, К.В. Гарновский, Э.Ю. Шим, А. Павлова. В 1976 году А.А. Ливеровского приняли в Союз писателей. Им написаны книги: «Журавлиная родина» (1966); «Радоль» (1973); «Озеро Тихое» (1980); «Корень девясила» (1986) и, наконец, изданная, к сожалению, уже после смерти автора «Охотничье братсво» (1990).

Осталась неизданной книга о собаках «Лары». Важные статьи, имевшие громкие отклики, были «Рыжий отрыщ» (1977) и «Славлю охоту», написанные в разгар антиохотничьей кампании, давшие обоснованный ответ на несправедливые нападки на охоту и охотников.

Алексей Алексеевич был верным последователем В. Бианки и так же бережно относился к чистоте и правильности русского языка. Он руководствовался заветом В. Бианки — «писать о природе художественно, но правдиво». В его рассказах не найдешь «развесистой клюквы». Только один раз мы уличили маститого природоведа в неточности, когда он написал, что его лыжню пересек «когтистый след рыси», но это была просто описка, а не осознанное наблюдение.

Живейший интерес проявлял А.А. Ливеровский к местным речениям и красочным, точным народным словечкам. Он досконально знал жизнь северной деревни. Алексей Алексеевич был стойкий человек. После шестидесяти лет он начал терять слух. Охотнику, больше всего ценящему охоту с гончими, глухариный ток, легко понять, какой удар нанесла безжалостная судьба. Тем не менее в сопровождении друзей он продолжал охотиться с гончими и за глухарями на току.

Но, как гласит русская пословица, беда не приходит одна. Вскоре перестал видеть правый глаз. Но и эта беда не превратила охотника Ливеровского в Ливеровского-пенсионера. Только пришлось у старенькой двадцатки переделать ложу под левый глаз. Годы брали свое. Алексею Алексеевичу шел восьмой десяток. Силы падали, но ясность ума сохранялась. Колоссальный жизненный и охотничий опыт давал богатый материал для литературных трудов. «Охотничье братство» было блестящим венцом его творчества. Рассказ «Звень-звень», достойный пера Джека Лондона, был перепечатан даже за границей.

Всю жизнь Алексей Алексеевич уделял огромное значение пропаганде правильной охоты и вопросам охраны природы.
Алексей Алексеевич Ливеровский был, пожалуй, последним после Псковича охотничьим писателем-психологом, знавшим русскую охоту почти как Н.А. Зворыкин, натаску легавых — как М.М. Пришвин, и писавший художественно, как его друг и учитель В.В. Бианки.

Умер А.А. Ливеровский в ясном уме и твердой памяти, полный творческих планов, с папками незаконченных работ. Произошло это 28 ноября 1989 года на 86 году жизни. В тот памятный вечер мы, как обычно, пили вместе вечерний чай. Оба были страстные любители крепкого чая. Алексей Алексеевич даже смеялся: «Вот у Модеста чутье на диплом I степени. Стоит мне заварить крепкий чай, как он тут как тут». В тот вечер, как всегда, спорили: «Даю четыре Собчака за одного Колчака».

Около полуночи разошлись. Алексей Алексевич был весел и спокоен. А в пятом часу зазвонил телефон: взволнованная Елена Витальевна Бианки попросила встретить «неотложку». Я встретил, но было уже поздно.

Алексей Алекссевич Ливеровский сумел реализовать все свои достоинства. Он стал профессором, лауреатом Сталинской премии, членом Союза советских писателей, почетным членом Ленинградского общества охотников, духовным воспитателем охотников родной страны.

С тех пор в день его смерти родные и близкие, охотники собираются на Богословском кладбище, где покоятся Алексей Алексеевич, его брат Юрий и отец. Гремит залп из охотничьих ружей в честь нашего незабвенного друга и учителя Алексея Алексеевича Ливеровского.

М.В.Калинин 15 марта 2014

http://www.ohotniki.ru/hunting/societys ... hotyi.html