Н.Смирнов. Красногоны.

[Задоров]

Красногоны


Я приехал домой на два праздничных дня. Были мягкие и влажные сумерки, и родной город, облитый осенним закатом, казался особенно теплым, а сходни, ловко брошенные с пристани на пароход, - особенно приветливыми.

На пристани меня встретил охотник Павел Кожин, портной, рыжеусый степенный человек, кривой на правый глаз - он стрелял с левого плеча,- в щегольской куртке с металлическими пуговицами, украшенными изображением благородной головы сохатого, и в фуражке с ремешком.

Кожин, здороваясь, сказал:

- Счастье мне пофартило, Павлыч: достал смычок красногонов, да каких!

Он хлопнул ладонями по щекам, зажмурился, покачал головой:

- Не сравнить ни с одним граммофоном. Завтра пойдем слушать - нарочно вышел, чтобы позвать тебя.

Я поблагодарил, договорился о встрече на утро и заспешил домой - стал легко и быстро взбираться по горной тропинке, любуясь закатом, все ярче, все печальнее красневшим за Волгой.

На дворе ко мне с визгом бросился остроухий Орлик, обдавший волнующим запахом охоты, а милый домашний мир вернул пленительное счастье детства.

Я рассказал охотникам-дядям о смычке Кожина.

- Слыхали об этом, - отозвался недоверчиво дядя Гавриил.- Но послушать, конечно, не мешает. Павел и охоту любит, и в собаках толк понимает.

Дядя Виктор спросил:

- А куда думаете пойти?

- В Сухаревку, а там - куда поведут собаки.

Ранним утром я был уже у домика Кожина, и только стукнул в окно, охотник сразу же показался на крыльце во всем нарядном убранстве: войлочная зеленая шляпа с брачным пером селезня, кокардой прикрепленный дубовый лист, та же куртка в пуговицах с лосиной головой, высокие, стянутые ремнями сапоги, поясной патронташ, кожаная сумка в каких-то петлях и перехватах, с широкой сеткой кружевного плетения, кинжал у пояса и блистательно начищенное ружье на плече.

Он вкусно понюхал засвежевший воздух, посмотрел на солнце, поднимавшееся в вершинах бора, на синее, в фиолетовых облачках небо, с наслаждением закурил и двинулся во двор:

- Смотри, удивляйся и любуйся! Через несколько минут он уже держал на сворке своих красногонов, и я, действительно, не мог не любоваться и не удивляться: это были на редкость статные и породистые черно-красные костромичи, выжлец и выжловка, почти не отличимые друг от друга, с совершенно безупречным "гоном" и лучистыми глазами, похожими на спелые вишни. Статные, сильные и ловкие, гончие шли бодро и стройно, шаг в шаг, а спущенные с поводка, подобием распущенных крыльев метнулись в сторону.

- Теперь не покажутся, пока не нападут на след, - сказал Павел, следя за ними с восхищенной улыбкой.

Мы по одной линии двинулись в лес, шумя опавшими листьями и вслушиваясь в тишину, которую звонко секли своим треском дрозды, как секут ножом смороженный хворост.

Идти по земле, застекленевшей от легкого утренника, было тепло и приятно, и таинственно-весело ждать первого всплеска гона.

Где-то неподалеку раздался резкий стеклянный трепет, будто хлынул водопад, за ним страстный, полубезумный крик: "Береги!" - и прямо на меня со свистом понесся черныш, совсем лазурный от солнца.

После выстрела он грохнулся о землю, и я даже не успел полюбоваться им и торопливо сунул в сумку: почти враз заголосили собаки.

- По красному! - крикнул Кожин, и я даже оторопел, погружаясь в какой-то лихорадочный жар: голоса собак были настолько музыкально-страстны, а их "сыгранность" так согласно-дружна, что гон никак не поддавался определению и сравнению на человеческом языке. Один голос, тонкий и заливистый, напоминал серебряную нить и звучал, как скрипка, другой - башур - лился густой, гитарной струной.

Голоса, не смолкавшие ни на минуту, стали удаляться.

Кожин, дожидавшийся меня на дороге, даже не мог говорить от волнения: в глазах его стояли слезы, лицо освещала и молодила улыбка, руки двигались в такт гону. Ружье висело за плечами.

- Только чтобы не стрелять безо времени, - почти грозно сказал он мне. - Надо сначала наслушаться, ну а часа через два-три берись и за ружье.

Он стал отходить по дороге, ловя чуть слышные звуки гона, а я направился вперед и скоро остановился: гон повернул и - хлынул навстречу, Теперь мне казалось, что в лесу пели золоченые трубы, разносившие какой-то торжественный марш. Ружье, повинуясь этому маршу, так и вздрагивало в руках. Крепким усилием воли я бросил его на плечо: вдалеке метнулась, костром вспыхнула и угасла лисица. Через несколько мгновений она показалась снова, мягким прыжком перемахнула дорогу в каких-нибудь сорока-пятидесяти шагах.

Матерая, пушистая, оранжевая и грациозная, она так удобно "подставила" бои, так волнующе повела смугло-седым хвостом, что я в кровь закусил губы и пустил ей вдогонку истерический крик. Тут же показались собаки - они неслись почти вровень, не опуская головы (верхъчуты!), чудесно сдваивая свой волшебный музыкальный вопль.

Мы опять сошлись с Кожиным, и он похвалил меня: "Держись, учись слушать музыку... убить еще успеем - собаки нипочем не сколются - как заводные игрушки...".

Он, как и вчера, хлопнул себя по щекам и затряс кулаком:

- И какие игрушки - тысячные!

- А сколько дал за них?

- Сущие пустяки... тут дело - менка на воронка, хозяин их не любит красного гона... Ему бы поскорее зайчика на лямочку.

Гон удалялся и удалялся и, когда стал чуть слышным бубенчиком, вдалеке стукнул выстрел - звук пробки, туго выбитой из бутылки,- и скоро все затихло.

Что только сделалось с Кожиным! На лице его появилось выражение бешенства, кривой глаз отчаянно заморгал, здоровый налился гневом. Подкинув ружье, он выстрелил, что-то загоготал, бросился было бежать, но только махнул рукой: все равно не догонишь... Потом опустился на пенек и, как бы причитая, жалобно заговорил:

- Мне не лисица дорога, бей ее на доброе здоровье, мне дорога музыка, а вот послушать-то и не дали.

День был синий, солнечный, тихий, лес дышал ароматом опавших листьев и сосновой терпкости, оттеплевшей земли и вялой брусники, костер на привале убаюкивал домовитым теплом, певучим шумом, но Кожин весь день был грустным, да и собаки как бы заскучали и долго не подавали голоса.

Наконец, уже перед сумерками, выжловка заскулила, с ее тенором сразу же слился башур выжлеца, но это были уже совсем не те голоса: подняли не лису, а русака.

Русак скоро был взят Кожиным. Он оказался шустрым, мохнатым листопадником.

- Вот так вола заполевал! - пошутил Павел, бережно укладывая его в сетку.

Он посмотрел на моего черныша и, закурив, сказал с сожалением:

- Хоть мы и с полем, но день все же пропал - не дали вволю послушать гон по красному.

Однако он тут же повеселел и, охлопывая собак, рвавшихся с поводка, засмеялся:

- А ничего собачки?

Я от души похвалил красногонов.

Похвалил их и дядя Виктор, незадолго передо мной тоже вернувшийся с охоты - он ходил с Орликом - и принесший около десятка выкуневших белок.

- А ты что, слышал их? - спросил я Дядю.

Он засмеялся, заиграл черными цыганскими глазами и отворил дверь в кладовую: там, на стене, пушисто-оранжевым полукругом висела, сбросив пышную "трубу", матерая лисица.

Н. Смирнов

"Охота и охотничье хозяйство № 4 - 1980 г."

http://kaliningradfishing.ru/hunter/o-h ... -0503.html